Колька, дедушка, мать встали посреди избы, ни к одному окошку не подходят. Тоха с Лехой могли стекла в окошках разнести вдребезги, по крикам на улице можно было ожидать и этого.

Но вдруг… угрозные вопли смолкли.

Но вдруг… из-за деревни, издалека, пока еще с дороги полевой, но, проникая через тоненько в лад зазвеневшие стекла, прилетел и в избу, стал нарастать моторный гул. Гул не мотоциклетный, не трескучий, а басовито крепкий, уверенный, — для тех, кто находился в избе, давно знакомый, родной.

Все трое изумленно уставились друг на друга.

— Неужто Иван? — сказал дед.

— Неужто на своем тракторе? — удивилась мать.

А Колька заподпрыгивал:

— Он! Он! Там гудит и трактор наш, папкин, и на нем только и должен быть папка!

Колька сиганул к двери, сбросил с пробоя крюк, выскочил в сени, вылетел на волю, на крыльцо. Следом выбежала мать. Держась за дверной косяк, застыл изумленно на пороге крыльца и Корней.

Трактор, поблескивая мокрыми, стальными гусеницами, торжественно рокоча, въезжал в деревню. Сквозь омытое ливнем стекло кабины было видно: за рычагами управления сидит, улыбается Иван, а позади трактора, ковыляясь на дорожных ухабах, катится все та же прицепная тележка.

— Глядите-ка! Ведь трактор новоселовскому начальству он так и не сдал… Своеволье проявил что ли? — сначала обрадовалась, потом тут же забеспокоилась мать.

— Не гадай наперед! — одернул ее дед. — Подъедет, сам расскажет…

А трактор первым делом подъехал не к избе, он подкатил к мотоциклу. Там торопливо, молчком, суетились Тоха с Лехой. Они так и этак старались запустить искупанный в речке мотор, да тот не выдавал пока ни дыминки, ни звука.

Гостей этих Иван приметил еще издали. Увидел он и вооруженного палкой деда на крыльце, увидел Кольку с кочережкой, — обстановку здешнюю понял ясней ясного. И вот, приглушив гул тракторного двигателя, безо всяких особых предисловий гаркнул Тохе с Лехой:

— Безобразить опять сюда приехали? А ну, марш, отсюда! Не то драндулет ваш в лепешку сомну!

Он чуть стронул трактор с места, и тяжелые траки гусениц нависли почти над мотоциклом.

Леха от мотоцикла отскочил, Тоха закричал визгливо:

— Мы не безобразим! Мы — по законному праву! Нам велено молодого, беглого коня отыскать… Да вот по ихней милости, — тут Тоха ткнул рукой в сторону деда и Кольки, — да вот по ихней милости мотоцикл наш чуть не утоп! Теперь не заводится.

— Ничего… Заведете! А право на коня у вас было, да сплыло. И если сей же миг не уберетесь, исполню то, что пообещал!

Иван кинул ладони на рычаги управления, дал мотору еще больший газ, как бы намереваясь надавить всем корпусом трактора на мотоцикл.

Тоха с Лехой в мотоцикл вцепились, покатили его холостым ходом, собственным пёхом по раскислой дороге к деревенской околице. Они — трусцой, трусцой — скрылись за рябинами, за плетнями, за банями. От этакой пробежки мотоцикл, видать, разогрелся, прочихался, ожил. Из-за околицы донеслось его надсадное тарахтение, а через пару минут звук этот угас, растворился в дальних полях.

Иван, принагнув голову, выпрыгнул из кабины, распахнув приветственно руки, пошагал к своим. И не успели они засыпать его вопросами, он сам их опередил.

— Мать! Настя! — закричал он еще на ходу. — Собирай на стол! Умираю — есть, пить хочу! А за столом и выдам вам полную мою отчетность.

И корнеевское семейство уселось во второй раз за уставленный домашнею стряпнёю стол, но орудовал теперь ложкой, вилкой один Иван. Мать, дед, Колька смотрели на него во все глаза, слушали во все уши.

Ивану самому не терпелось рассказать об этой поездке. То принимаясь аппетитно за еду, то вдруг, держа срезок жареной картошки на вилке, он как бы про вилку забывал, и говорил, говорил:

— Сам не могу еще опомниться, как дела наши повернулись… Подъезжаю я, значит, к новоселовской конторе, глушу трактор, думаю: «Прощай, детэшка, мой дорогой! Больше нам с тобою не пахивать, не боронить, не засевать хлебушком родные поля!» И собираюсь вшагнуть в контору, потребовать первым делом у тамошней девицы-секретарши перо, лист бумаги, чтоб накатать заявление о своем полном расчете. Да за дверь парадную ухватился, а она сама, дверь-то, навстречу мне — бух! — и вылетает оттуда: вы думаете кто?

— Кто? Ну, кто? — привстали, придвинулись к Ивану, горя любопытством, все домашние.

Отец торжественно, еще выше вознес кулак с вилкой, с картошкой, отчеканил:

— Ор-лов! Сам Орлов, вот кто!

На лице матери любопытство тут же сменилось недоумением:

— Уж не тот ли Орлов, что все с лекциями к нам приезжал, все про светлое будущее талдычил? Так этого Орлова вернее Кукушкиным называть; он, как та лесная бездомовница, нам о многом о чем куковал, а сидим вот теперь в пустой деревне.

Отец засмеялся:

— Нет! Я о другом вам Орлове говорю. Его и вы давно знаете. Он почти сосед наш.

— Так не Борисыч ли? Не Олексей ли? — оживился дед, почему-то — может, от радости, а может от давнего уважения — выговаривая имя Алексей через круглое-прекруглое «О». И даже еще раз повторил: — Не Олексей ли?

— Он самый! — подтвердил отец. — Именно он — Алексей Борисыч Орлов, директор леспромхоза в Залесьи.

Мать так и посунулась к отцу опять поближе:

— На работу он тебя сразу позвал к себе, да? На какую? Пилорамщиком? Или кем? Но почему же ты — с трактором?

— Да! Почему остался трактор? — в один голос удивились Колька и дед.

Отец рассиял совсем весело:

— Вы братцы, мне слова не даете сказать. Все наперед забегаете. А лучше сядьте по своим местам да и слушайте… Вот я и говорю: распахнул Орлов дверь, чуть не сшиб меня. Он ведь вон какой здоровенный! А тут — и глаза у него дикущие, и даже брови торчат торчком, и весь красный, как из бани. Пудовой лапищей меня за плечо — хап! — и орет: «Какого дьявола ты-то, Корнеев, мужик умный, путный, околачиваешься здесь? Да еще с трактором!» Я отвечаю: «Сдавать пригнал… Увольняюсь…» Он шумит: «Откуда увольняешься? Отсюда что ли?» и указывает на парадную дверь, за спину, при этом как бы радуется, тычет мне пальцем в грудь: «Не ихний ты теперь, Иван! Не ихний! И трактор не ихний, а наш с тобой! Всю ночь я тут с ними воевал, доказывал: деревню они вашу порушили, погубят и живые поля. А мне все это не просто жаль, а нужно. Я при своем леспромхозе еще и целый лесозавод строю, ко мне специалисты едут, а кто их молочком да хлебушком кормить станет? Конечно, Корнеевка, конечно, Иван, ты да твои земляки… Вот я вашу деревню к леспромхозу и пристегнул, отвоевал, то есть считайте: спас!» Оглоушил меня Орлов такою новостью, да еще и пошутил: «Ставьте, корнеевцы, теперь за мое орловское здравие свечку!»

— Поставим… — тихо, серьезно кивнула мать; так же, как дед в грозу, перекрестилась.

А дед и кивнул вослед за матерью согласно, да и руками развел:

— Надо же… Играют деревушками, будто в карты, в «подкидного»…

Потом спросил Ивана:

— Отчего другие деревенские вместе с тобой не приехали?

— Я Орлову первым повстречался. Других надо еще извещать, а то и разыскивать. Кой-кто уж сиганул за счастьем мимо райцентра совсем, совсем в другие края… Мне ж Орлов сказал: «В Корнеевке из-за нынешнего кавардака еще ни борозды не проложено под зяблевую вспашку. Так что — езжай, немедля начинай! А примешься пахать, глядишь, на твой, на тракторный шумок, обратно к дому веселей потянутся остальные».

— Ишь ты… Мудрец! Не только в лесозаготовках разбирается. С ним хозяйствовать можно! — теперь почти удовлетворенно заключил про Орлова дед. Заключил, добавил: — Ты бы ему, Иван, поклон передал от меня… Ведь мы с ним знакомые шибко.

— Не успел я… Да к нам вот он заглянет, ты сам его и поприветствуешь.

Тут как тут в разговор встрял Колька:

— Я тоже с Орловым знаком! Еще с прошлого года! Он в школу к нам приходил, я по коридору мчался, влетел к нему прямо в охапку.