Джоанна, поглядывая на него искоса, могла увидеть лишь легкую улыбку на его губах.

– О чем это вы думаете, дорогой инспектор?

Счастье выплеснулось из него смехом.

– Ты больше не можешь называть меня «инспектор»!

– Ну, а тогда как? Это смешно, но я ведь не знаю твоего имени.

– А оно было на моем удостоверении.

– Я не обратила внимания тогда.

– Джордж Уильям Слайдер. Но меня всегда звали Билл, потому что мой отец тоже Джордж.

Смешно, он почувствовал смущение, произнося вслух свое имя, как будто ему было шестнадцать и это было его первое свидание.

– О да, – сказала она, – теперь я знаю, я вижу, тебе это имя подходит. А тебе самому нравится, когда тебя называют Билл?

– Ну, мало кто сейчас так меня зовет. В полиции все еще принято называть друг друга по фамилии. Полувоенная организация, понимаешь? Мне кажется, это напоминает немножко общую школу. Я, например, всегда зову Атертона по фамилии. Я просто не могу подумать о нем как о Джиме, хотя те, кто помоложе, наверное, так и делают.

– А ты учился в общей школе?

Он улыбнулся от такой мысли.

– Пресвятой Боже, нет! «Средняя школа Тимберлог-Лэйн», вот какая была моя школа.

– Какое прелестное название, – поддразнила она. – А где это – Тимберлог-Лэйн?

– В Эссексе, Верхний Хокси. Это была красивая новенькая школа в те дни, одна из этих, знаешь, «Гордость Пятидесятых», их создавали специально, чтобы справиться с послевоенной ситуацией.

– А где этот Верхний Хокси?

– Около Колчестера. Это всегда была небольшая деревенька, а потом там выстроили комплекс зданий – эту школу, – и теперь практически деревенька превратилась в пригород. Ты же знаешь, как это бывает.

– Да, я знаю – сначала это деревня, зеленая, со старой кузницей, бережно сохраняемая, а потом она вдруг обстраивается улицами с современными зданиями со стоящими около них «Вольво».

– Вроде того. А еще раньше там было старое поместье – в те дни, когда я был ребенком.

– Все начало портиться еще тогда?

– М-м-м. Смешно – мы жили в старой деревне, поэтому считали себя выше людей из поместья, этих пришельцев. А они считали себя выше нас, потому что у нас не было ванных комнат и удобства были во дворах. Но у моего отца был почти акр, занятый садом, и он выращивал все наши овощи сам. А еще у него были кролики и ослик.

– Ослик?

– Для навоза.

– А-а. Грязно, но практично; Значит, ты – настоящий сельский паренек, да?

– Настоящее «земляное зернышко». Папа обычно брал меня с собой в лес или в поле, сажал на землю и говорил: «Теперь, парень, держи рот закрытым, а глаза открытыми, и ты узнаешь то, что надо знать». Я всегда думал, что это была очень хорошая тренировка для детектива.

– Значит, ты всегда хотел стать детективом?

– Думаю, да. С тех пор, как перерос тот возраст, когда хотел быть машинистом. Наверное, чтение всех историй о Шерлоке Холмсе и Секстоне Блейке подействовало на мозги.

– Могу поспорить, они гордятся тобой, – улыбнулась Джоанна. – Они все еще живут в Верхнем Как-его-там, твои родители?

– Хокси. Папа живет – в том же коттедже, и с тем же туалетом во дворе. Мама... мамы больше нет. – Он все еще не мог произнести: «Она умерла». Безличные слова, казалось, почему-то делали ее смерть не такой безвозвратной. – А твои родители?

– Оба живы. Они живут в Истбурне.

– Значит, ты родим оттуда?

– Нет, они живут там с тех пор, как ушли на пенсию. Я родилась в Лондоне – в Уиллесдене. Так что видишь, я никогда не уезжала далеко от дома.

– А они тоже гордятся тобой?

– Наверное. – Она пожала плечами, поймала его взгляд и улыбнулась. – О, я не хочу сказать, что они не думают обо мне или что-то в этом роде, но нас у них была чертова уйма – я седьмой ребенок из десяти. Не думаю, чтоб кто-нибудь усиленно заботился об одном ребенке, когда их так много. И я покинула дом так давно, что и сама уже не думаю о себе в связи с ними. Думаю, они рады, что я сама зарабатываю на свою честную корочку хлеба и не кончила свою карьеру в Холлоуэй или Шеффердс-Маркет, но все, что далее этого... – Она оставила фразу незаконченной. – Ты был единственным ребенком?

– Да.

– Ну, вот ты какой. Ты навещаешь отца?

– Иногда. Сейчас не так часто. Никогда не хватает времени, и еще он никогда не уживался с... – Он спохватился и умолк, и она взглянула на него.

– С твоей женой? Ладно, я думаю, ты иногда вынужден будешь упоминать о ней. Как ее зовут?

– Айрин, – неохотно ответил Слайдер. Он не хотел говорить о ней с Джоанной. С другой стороны, если он ничего больше не скажет, молчание станет общим и неестественным, так что в конце концов он заговорил с каким-то отчаянием. – Она очень нравилась маме. Мама всегда радовалась, что мы поженились. Но папа никак не мог ужиться с ней, и, когда мамы не стало, поездки к нему с Айрин превратились в серьезное испытание. С его стороны это выглядело как негласное указание приезжать без нее.

– Мне кажется, дорога очень длинная, – нейтрально произнесла Джоанна.

Опять воцарилось молчание. Слайдер вел машину дальше, и все отвратительное, знакомое и никому не нужное сплетение семейных взаимоотношений заполнило его мысли, беспорядочно громоздясь перед внутренним взором, как те отвратительные сборные дома военной поры, которые потом почему-то так и не были снесены. Мама была так горда, когда он женился на Айрин. Она рассматривала это, как «шаг вверх» – что ее единственный сын женится на девушке из Поместья. Девушке из дома, в котором есть ванные комнаты. Для нее Айрин была из «высших». Она была родом из семьи «высших», имевших автомобиль и телевизор, и стиральную машину; отец Айрин работал в офисе, а не делал грязную работу своими собственными руками.

Материнские представления и амбиции были равно простыми. Ее Билл получил хорошее образование и имел хорошую работу, и теперь он женился на девушке из более высокого класса, и в один прекрасный день мог стать владельцем собственного дома. Со знакомым спазмом он подумал о своей ненависти к Кататонии и о том, как она нравилась маме. Что ж, говорят ведь, что мужчины женятся на женщинах, похожих на их матерей.

Отец, с другой стороны, каким-то образом ухитрился избежать стандартизации, даваемой государственным образованием. Он умел читать и писать, его общие познания были достаточно широкими, но его взгляды на жизнь не были отлиты в жесткую форму. Он жил в тесной близости с землей и, по его собственной терминологии, имел чистый глаз и острый ум диких животных. Но и упрям был при этом, как его собственный осел. Он заявил, что Айрин – это не то, и стоял на своем. Справедливо говоря, он ни разу не дал ей ни единого шанса доказать обратное и не делал скидок на ее молодость и неопытность. То, что с ее стороны было проявлением нервозности или, в некоторых случаях, даже робости, он рассматривал как заносчивость. Слайдер, по своему обыкновению, видя обе стороны, оказался неспособным примирить их.

Но они продолжали, тем не менее, поддерживать видимость мира, избегая риска открытых стычек. Слайдер с немым ужасом вспоминал те воскресные визиты. О, этот торжественный чай вкупе с консервированной лососиной, салатом, фруктовым кексом и сотнями тысяч пустяков! Вежливые и монотонные разговоры, альбом с фотографиями и прогулка по саду, и стаканчик сладкого шерри «на посошок». Это был ритуал, который мог длиться и по сей день, если бы кончина мамы не положила конец необходимости скрывать свои чувства.

– Чем он занимался, твой отец? – неожиданно спросила Джоанна. – Ты из династии полицейских?

– Господи, нет, я первый. Папа был работником на ферме. – Даже после всех этих лет он все еще произносил это с вызовом, наследием тех дней, когда Айрин, стыдясь, говорила знакомым, что ее свекор – фермер, а иногда – что он «управляющий поместьем». – Коттедж, в котором мы жили, был служебным, но к моменту, как папа вышел на пенсию, времена изменились, и никто из нового поколения работников поместья не захотел бы жить в нем, так что хозяева разрешили папе остаться. Он, я думаю, там и умрет, и тогда они перестроят его, модернизируют и проведут центральное отопление, и какой-нибудь бухгалтер будет им пользоваться как дачей.