– Про них мы знаем, – бросил Атертон.

– Нет, кое-что другое, я хочу сказать. Вы знали, что Тревор Байерс отвечал перед дисциплинарной комиссией Британской ассоциации медиков около восемнадцати месяцев назад? Я пока так и не узнал, за что – они сжимаются, как крабья задница, и молчат насчет этого, но это может быть именно то, из-за чего старый Браун так ерзает. И если Остин как-то об этом разузнала...

– Дело закрыто, – заткнул Слайдер этот поток красноречия. – Официально, решение с самого верха. Мы опять возвращаемся к нарушениям правил дорожного движения.

– Закрыто? – хором произнесли оба детектива.

Ну прямо два клоуна, усмехнулся про себя Слайдер.

– Они собираются поджарить рыбу покрупнее. Работать с чем-то, связанным с мафией, могут только люди из Специального Отдела. Везде таблички «Руки прочь, не трогать». А Анн-Мари превратилась в небольшое боковое ответвление, не представляющее важности.

В краткий миг наступившей после этих слов тишины Атертон успел подумать, что Слайдер всегда упоминает только Анн-Мари, но никогда не говорит о Томпсоне, как будто первая была несправедливой и непереносимой потерей, а второй лишь получил то, чего заслуживал. Но он поборол в себе желание сказать об этом вслух. Вместо этого он вытащил газету из рук Биверса и развернул ее на странице с рекламой развлечений.

– Ну ладно, значит, так тому и быть. По крайней мере, теперь уикенды остаются в нашем распоряжении. Посмотрим, какие мы имеем хорошие шоу на сегодня?

– А вы сможете определить, узнают ли вас еще ваши дети, – обратился Биверс к Слайдеру. – Кто-нибудь хочет чашку чая?

Слайдер отрицательно помотал головой, хотя даже не осознал, о чем его спрашивают, и пошел дальше по коридору. Когда он исчез иг виду, Биверс повернулся к Атертону.

– Что с ним творится такое? Он что, сломался? Я слышал, что он брал с собой в Бирмингем Норму, и за целый день не положил ей руку на колено! Я хочу сказать, это же ненормально.

– Ох, да заткнись ты, Алекс! – утомленно ответил Атертон, переворачивая газетный лист.

Биверс сделал обиженное лицо.

– Я всегда говорил, что работа детектива – это работа для молодых людей. И всегда буду это говорить.

– Нет, когда тебе стукнет сорок, уже не будешь.

– Эти пожилые люди уже не могут выдерживать напряжения, понимаешь? Они позволяют подмять себя. Знаешь, дальше старина Билл, наверное, станет оплакивать самоубийц и писать слезливые стишки. Я всегда говорю...

– Прекрати эту болтовню! – Атертон вскочил, швырнул газету в мусорную корзину и вышел в коридор, но Биверс просто повысил голос, чтобы Атертон услышал его и там.

– Да и ты уже не так молод, верно, Джим? И твое время уходит тоже, старина!

Оставшись в одиночестве, Биверс извлек газету из корзины, разгладил, развернул на спортивной странице и начал читать. Время от времени он начинал насвистывать веселую мелодию, раскачивая короткими ногами, не достававшими до пола с высоты стола. Если не можешь выносить жар, думал он со своей обычной оригинальностью, так и не стой на кухне.

Вернувшись в свой офис, Слайдер решил немного прибраться, но это занятие вскоре выродилось в сидение на столе и грустное разглядывание фотографии Анн-Мари. В конце каждого своего расследования он обычно ощущал опустошенность и даже нежелание работать, как только проходило кратковременное возбуждение, вызванное достижением результата и оставалось лишь оформить бумаги. Но в данном случае дело обстояло значительно хуже, потому что у него до сих пор не было ответа на многие вопросы, не было ничего, что могло бы уменьшить чувство несправедливости по отношению к жертвам.

Телефон на столе зазвонил, и он неохотно снял трубку. Это был О'Флаэрти.

– Я вспомнил, я его вспомнил! – сдавленно прокричал он в трубку. – Наконец-то я вспомнил этого коротышку. Это был Ронни Бреннер!

– «Полдюймовый Бреннер»? Тот тип, который продавал часы на Голдхаук-Роуд?

– Нет, нет, не этот. Тот эмигрировал, где-то два года назад.

– Эмигрировал?

– Ну, переехал в Норфолк. Сейчас у него все в порядке, у него половина доли от птицефермы. Играет на тромбоне. Нет, я говорю о Ронни Бреннере – маленький такой, завсегдатай скачек, работал на букмекеров, когда был неудачным жокеем, потом стал жучком. Занимается этим постоянно, и всегда болтается на ипподромах – в Бэнбюри и Кэмптон-парке в основном, там есть фавориты. Он у нас был на подозрении, потому что частенько ошивался около конюшен с биноклем и записной книжкой, но засадить его было не за что. Приводов у него не было, понимаешь – потому я и не мог сразу вспомнить. Ты разве не припоминаешь, мы приглядывали за ним в связи с делом о допинге в Уэмбли в восемьдесят восьмом, но ничего на него не нашли.

– Уэмбли? Нет, не помню. По-моему, я тогда был в отпуске, – с усилием произнес Слайдер. – Я только помню, что вы все об этом говорили, когда я вернулся на службу. Немножко перевозбудились, хоть и сезон был дурацкий. Но на стадионе в Уэмбли не бывает лошадей, разве не так? Я думал, это футбольное поле.

– Ежегодная выставка-шоу лошадей. Глупец. Ты что, не проснулся, сынок? Местные парни сцапали его в Бэнбюри за то же самое, а он, положа руку на сердце, поклялся, что никогда бы не сделал ничего подобного с лучшими друзьями человека. Очень трогательно это звучало. Во всем здании после этого заявления не оставалось сухого сиденья. Вот такой он парень. А живет он на Кэтнор-Роуд. Говорил я тебе, что ни черта не забываю?

Усталый разум Слайдера был переполнен фрагментами разговоров и свободными ассоциациями, не имевшими никакого смысла. Голос Атертона произнес: если вы посадите мелкого жулика, мир станет светлее, и он попытался ухватиться за проплывавшие в сознании слова. Другой голос: не было приводов... то дело о допинге в Уэмбли... постоянно этим занимается... Бэнбюри... ни черта не забываю... если вы посадите...

– ... Билли, ты у телефона, ради Христа? Ты когда-нибудь ответишь мне хоть что-то? Очень одиноко, знаешь ли, когда ты дежурный сержант и вдобавок тебя не любят.

... Одиноко... Слайдер крепко сжал лоб рукой и встряхнул головой.

– Извини, Пат. Я немного устал. Спасибо за информацию, но ты слишком опоздал. Дело Остин официально закрыто по приказу сверху. Оно перешло к Специальному отделу, а потому я больше ничего не могу сделать. Я больше не занимаюсь этим делом.

– До той степени, до которой дело не занимается тобой само, – предупреждающим тоном произнес О'Флаэрти. – Ах, да не воспринимай ты это так тяжело, мой дорогой. За свою жизнь ты увидишь еще большие несправедливости, чем эта. – Слайдер не ответил. – Бреннер может не иметь с этим убийством ничего общего, но если я увижу, что он болтается около участка, я его сгребу в любом случае. Негоже позволять мухам садиться, где им хочется.

– Да, да, о'кей, спасибо, Пат, – неопределенно ответил Слайдер.

– Слушай, почему ты не едешь домой вместо того, чтобы ночевать на работе? Используй свободный вечер и отдохни, пока можешь.

– Да, думаю, я так и сделаю.

– И если твоя жена позвонит, я скажу ей, что ты снят с дела, – сухо предупредил О'Флаэрти.

Голова Слайдера все еще плохо переваривала то, что ему говорил О'Флаэрти, и ему понадобилось некоторое время, прежде чем он ответил.

– О, да, я... Да, спасибо, Пат.

– И напоминай мне время от времени сообщать тебе, – заключил О'Флаэрти очень мягко, – какой ты глупый поганец.

Слайдер надел пальто и вышел на улицу, в серый январский день.

Высокий обветшалый дом на Кэтнор-Роуд создавал впечатление опустевшего и заброшенного. Слайдер и сам едва помнил, где он так долго ездил, но сейчас уже было довольно темно. Он и раньше замечал, что вождение машины способствовало высвобождению его подсознания, начинавшего заботиться о решении тех проблем, которые усталый и перенасыщенный информацией разум уже не был в состоянии успешно обработать. На этот раз единственное решение, к которому он пришел, было то, что, снят он с дела или нет, но он хотел и должен был узнать, зачем понадобилось Ронни Бреннеру следить за ним.