Выйдя, он почти столкнулся со Славиком, который приставлял к стенке домика весла.

— Перевез? — спросил Тараканов.

— Перевез, — сказал Славик.

— Деньги получил? — почему-то не в полный голос задал следующий вопрос Тараканов.

— Получил, — ответил Славик.

— Молодец, — впервые за все время их совместной работы похвалил Тараканов, с видимым облегчением зевнул: — Ох-х-хо-о… — и прибавил: — Ну, давай.

Славик протянул ему гривенник.

Тараканов как-то нерешительно принял монету, поднес ее к самому носу, словно хотел в полутьме увидеть на ней нечто совсем необычное, а затем свистящим шепотом спросил:

— Ты чего это мне подал?

— Деньги, — спокойно сообщил Славик. — За перевоз.

— Да ты что! — плачущим голосом закричал Тараканов. — Ты сбесился, что ли? Я ж подряжался с ней. Два же рубля! Голову тебе оторвать мало!

— Ничего не знаю, — твердо отрезал Славик. — За реку — стоит пять копеек, оттуда — пять. Я тебе десять и отдал.

— Вот ненормального на мою шею бог посадил! — бушевал Тараканов, наступая на Славика и размахивая руками. — Скажу председателю: дисциплины не признает… Да я тебя… Да ты…

Он не находил слов, брызгал слюной и все наступал и наступал на подростка.

И тогда Славик, неожиданно для самого себя, вдруг схватил одно из весел и выпалил с веселой дерзостью и угрозой в голосе:

— Хватит! Не кипятись! А то вот веслом по башке шарахну — сразу успокоишься.

То ли в неверном полусвете летней ночи Тараканову почудилось, что весло уже занесено, то ли так впечатляюще подействовал на него угрожающий тон, но старшего перевозчика будто ветром сдуло. Он метнулся в избушку, быстро прикрыл за собой дверь и пролез за печку к своему топчану, бормоча:

— Вот бешеный… Председателю скажу… Поработай с такими…

Он еще порядочное время раздраженно бормотал, сидя в избушке на топчане, и с некоторым страхом ожидал момента, когда откроется дверь.

Постепенно Тараканов осмелел, пробрался к двери, потихоньку приоткрыл ее и осторожно высунул голову.

Ночь светлела. От воды начали подниматься первые дымки тумана. Славика около избушки не оказалось. Тараканов повертел головой и увидел, что его помощник стоит на настиле большой лодки, глядя за реку.

Пора было спать. По деревням уже вовсю покрикивали петухи. Но капитан «Звездолета» стоял на палубе большой лодки, занятый совершенно новым для него делом. Он стоял и в первый раз в своей жизни вслушивался в доносившееся из-за Ломенги пение соловьев.

БАЛАМУТ

Ловили на мелком месте. Прибылая вода спадала, а лещи косяками выходили на мелочь, туда, где берег ровным песчаным скатом скрывался под водой. Клевали еле заметно: часто, но не резко подрагивал поплавок. А затем отчаянно брали в глубину и рывком вели от берега.

Мы с Димкой заняли чье-то обсиженное место: здесь стояли развилки под удочки, виден был след от костра.

Димка поворчал, что может прийти хозяин и вытурить нас, но очень хотелось расположиться именно тут, и мы остались.

Между прочим, Димка только для меня Димка. Для других он — по отчеству и уважаемый, и все такое. Но я хорошо помню, что он еще с первого класса должен мне крючок-заглотыш, а до сих пор не может отдать. Поэтому он для меня — Димка, а не как-нибудь иначе.

Сзади нас простирался песчаный пляж, охваченный полукругом кустов. За кустами берег травянистыми уступами взбегал вверх, и на самом верху стояла малюсенькая бревенчатая избушка непонятного назначения с единственным маленьким окошечком.

Вот из этой избушки вышел мужчина с удочкой в руке, посмотрел на закат, постоял, видимо, слушая скрип дергача, отсчитывавшего хрипловато, как маятник старинных часов, секунды, и начал спускаться к нам. Мы сразу поняли, что это хозяин рогаток, что ловит он тут, и переглянулись.

Мужчина подошел, постоял немного, окинул наши неподвижные фигуры единственным глазом, почесал небритый подбородок и спросил:

— Закурить нету?

— Не курим, — как-то враз ответили мы.

Мужчина помолчал, а затем поинтересовался:

— И не пьете?

— Нет, — твердо ответил Димка.

Мужчина еще подумал и сказал почти стихами:

— Не курите, не льете, а для чего живете?

— Да вот, — совестливо отозвался я, — рыбку ловим.

— Это хорошо, — неожиданно сделал вывод наш собеседник и вздохнул: — А я вот с этим куревом столько денег перевожу…

— Мы, наверно, ваше место заняли? — напрямую спросил честный Димка.

— Пошто мое? — вопросом ответил мужчина. — Что, я тут рыбу развел, что ли? Хватит мест. Ловите. Вчера бо-ольшого леща здесь выволок. Ох, и поворожил он, да все-таки попался. Ну, пойду я.

Он зашагал от нас, на ходу обернулся и попросил:

— Старуха моя придет, поесть притащит, так скажите, чтоб рыбу взяла. В избушке, в сумке там. Да травы пусть подбросит, чтоб не спортилась…

Старуха пришла, когда начало смеркаться, выпала роса и к грустному кукушкиному отсчету лет да к дергачиному отскрипыванию секунд прибавился молодецкий посвист соловьев. Старухой ее называть было еще рановато: это была высокая и ширококостная женщина лет пятидесяти. С двумя узелками в руках она зашла в избушку, а через несколько минут вышла и направилась к нам.

Мы смотали удочки и разводили костер, готовясь переждать короткое время негустой темноты до рассвета и нового клева. Димка чистил рыбу, я возился с костром.

— Баламута моего тут не видели? — решительно опросила старуха еще издали.

Мы объяснили, передали то, что он наказал, предложили присесть, подождать ухи.

Она села и принялась помогать Димке, а попутно начала говорить. И сразу вспомнилось, как шел я пешком по Задоринскому волоку и встретился мне человек. Посидели мы минут десять на упавшей сухаре-березе, и начал рассказывать он мне всю свою жизнь, вплоть до сокровенного. А потом пошли в разные стороны.

И много раз случалось подобное. Видно, таково уж свойство русского простого человека. Вот и старуха.

— Носи ему, баламуту, — с явным удовольствием нажала она на понравившееся ей определение собственного супруга, — то одно, то другое. А каково мне ноги ломать? Что мне семнадцатый год, что ли? Сюда четыре версты отломи, отсюда четыре. И ведь под боком работа была, то же самое сторожевство. Сторожем он тут при штабелях, — пояснила она, — и на окатке помогает, и следит, чтобы рыбку не браконьерили. Так нет — сюда пойду. Зачем сюда: зарплата там не меньше. Пойду. Леший с ним сговорит. Всю жизнь эдак.

— Сторожем он все? — видя, что она умолкла, спросил я, чтобы выказать нашу заинтересованность и поддержать разговор.

— Какое, к лешему, сторожем! — вдруг почему-то обозлилась старуха. — Все он прошел. И плотничал, и печничал, и на дорожное строительство ездил, и в городе бывал. Годов семь назад егерем устроился. Думала — подержится: понравилось ему спервоначалу. Ушел. На лесопункте работал, мясом в ларьке торговал. Геологи тут у нас партией ходили, он и у них побывал. Сейчас вот сторожит, лесоприемщику помогает, да катает для приработка. Непутевая душа. Тьфу!

— Не держат, очевидно, нигде? — спросил прямой Димка.

— Как бы тебе «не держат», — обидчиво возразила старуха. — Он ведь все может. Малярит, стеклит, клеит. Будильник починить, или угол срубить, или шкуру снять, или опять же тебе стол сделать — все может. Начальник геологов ему так и говорил: «У тебя, слышь, Алексеич, руки — золото».

— Зашибает, значит? — попытался я внести ясность в вопрос и показал себе под подбородок, для понятности.

— Не пьет, — опровергла старуха. — Так, чекушечку в праздник бывает. Просто — путаный такой. Я-то с ним, окаянным, — снова вскипела она, — целую жизнь майся! И за что ты, господь бог батюшка, для меня этакое наказание удумал? У всех мужья как мужья, а мне, горемыке, невесть что досталось. Так до самой смерти и не поживешь во спокое. Уродятся же такие баламуты — ни себе, ни людям покоя, прости господи!