— Я тебя раньше не видела.

Говорила она на чистом оннарском, что выдавало в ней такую же северянку, как и Уульме.

— Я здесь первый раз, — ответил юноша.

— Красивый, — одобрила девушка, накручивая прядь его волос на палец. — Статный, высокий, молодой. Ко мне редко такие приходят. Зачем ты здесь?

На это Уульме не знал, что ответить. Вместо слов, он вытащил из кармана и протянул оннарской красавице деньги.

— Это все мне? — спросила она.

— А разве здесь больше? — искренне подивился Уульме.

Девушка залилась смехом — деланно веселым, неискренним.

— Больше.

— Оставь себе, — буркнул Уульме. Он и представить не мог, как стал бы торговаться здесь за гроши или, еще хуже, потребовал их обратно. Внезапно ему стало дурно. Как он мог позволить затащить себя в такое место? Как мог по своей воле пойти сюда?

— Я не нравлюсь тебе? — спросила хозяйка, увидев смятение на лице гостя.

— Нравишься. Как твое имя?

— Лусма, — ответила та, улыбнувшись.

— Как ты сказала?

— Лусма. Так назвал меня отец в честь брата, что погиб в лесу.

— Откуда ты?

— Из Северного Оннара, из Низинного Края, из Герибара.

— Как ты здесь оказалась?

Лусма присела на кровать и потянула Уульме к себе.

— Ты пришел говорить или делать?

— Как ты оказалась здесь? — требовательно спросил Уульме. Теперь, приглядевшись получше, он увидел, что Лусма была гораздо старше его. Ей могло быть и двадцать лет, и двадцать пять.

— Отец умер, — просто ответила девушка. — А за ним и мать в могилу сошла. Меня с младшими тетка в Стрелавицу забрала, она там прачкой работала… Мне тогда пятнадцать исполнилось, уже невестой была… Да только женой не стала. Доверилась я одному южанину, ох, и сладко же он пел, а только когда в Опелейх приехали, стала ему не нужна. Назад возвращаться стыдно было — как же, такой павой от своих уезжала! Решила остаться. Тетка думает, что я тут большой госпожой живу, ни в чем нужды не ведаю — деньги-то я ей исправно высылаю. Только вот в гости их не зову, да и сама к ним не езжу…

Лусма закончила свой рассказ, и в ее глазах Уульме увидел слезы.

— Я хочу, чтобы ты ушла отсюда! — вскричал Уульме. — Я буду приносить тебе все деньги, которые заработаю в мастерской! Я приказываю тебе вернуться домой!

— Ты добрый господин, — усмехнулась она и погладила его по волосам. — Но еще слишком молодой.

Уульме больше не смог этого выносить — оттолкнув Лусму от себя, он выбежал вон из комнаты, в три прыжка спустился с лестницы и выскочил во двор, даже не кивнув хозяину на прощание. Прибежав в мастерскую, он умылся, упал на свою перину и как-то болезненно быстро уснул.

А наутро его разбудил Забен, грубо сдернув с него одеяло.

— Где ты был?

Уульме с трудом продрал глаза.

— Мы ходили гулять в город, — сказал он, садясь на постели.

— Куда? Твой друг не вернулся утром!

Юноша хотел было сказать, что он не знает, почему так произошло, но тут еще один подмастерье позвал Забена:

— К вам там пришли, — заикаясь, сказал он. — Просят хозяина.

Забен, кряхтя и ругаясь, поплелся обратно в дом, а Уульме быстро оделся и вместе со всеми вышел во двор. Ждать, однако, пришлось долго — Забен вернулся только к обеду, в руках неся дешевые бусы, которые принадлежали пропавшему подмастерью.

— Что у вас произошло? — спросил он Уульме еще раз, но так, что тот против воли отступил на шаг. — Говори же!

— Я был в трактире «Ясноокая дева», — признался Уульме, все еще не понимая, что случилось. — Но ушел раньше. Я вернулся под вечер, а он остался там на ночь.

Забен вздохнул:

— Ваш друг сегодня ночью был зарезан. Как и девка, у которой он был. Как и все те, кто гостил под той крышей.

— Лусма! — ахнул Уульме.

— Все, — подтвердил Забен. — Спастись удалось лишь одной служанке.

Уульме и подмастерья перестали дышать от потрясения. Даже Дарамат, казалось, охнул от такой беды.

— Тебя спасли боги, Уульме, — вдруг сказал Забен и, положив бусы себе в карман, пошел прочь.

****

Иль до смерти было жалко ту несчастную девушку, чья жизнь так грубо оборвалась. Но еще больше ее потрясло то, что Уульме не тронул Лусму, хотя и мог.

— Он и меня не тронул, — прошептала она, по привычке гладя густую волчью шерсть.

Иль вспомнила слова Беркаим о мужьях, берущих жен силой, и только сейчас поняла, что хотела ей сказать старая служанка. Ни один нордарец не стал бы жить с девкой, не получая ничего взамен. Только Уульме.

— Но он не нордарец, — напомнила она сама себе.

Еще в самый первый день в отряде Вида заметил, что Умудь был не простым воином. Даже самые лютые и злобные оградители его слушались и побаивались.

— Я-то повидал всяко больше их, — отшутился Умудь, когда Вида заговорил с ним об этом. — На Койсойских торгах.

Вида понятливо кивнул. Он никогда не бывал в Койсое, но знал, что хуже места, чем то, где торгуют людьми, еще не придумали.

— Я и сам не помню, как там оказался, — продолжил Умудь. — Вроде жил я и раньше не сказать, чтобы по чести да по совести, но и помыслить не мог о таком. Я о Койсое был наслышан, но вот увидеть как-то никогда не желал. Но, видать, боги меня привели туда. Я встретил там Ракадара. Если бы не он, то никого из нас уже не было бы в живых. Ценность его столь велика, что не хватит никаких золотых да серебряных монет, чтобы расплатиться за его услуги. Знал бы его бывший хозяин, как продешевил, так давно бы наложил на себя руки от расстройства.

— Каким же он был? — спросил Вида.

— Хозяин-то? Хуже его был только еще один торговец — Крокотун. Мир не видал человека более злого, жестокого и алчного. Он морил несчастных голодом, насмерть запарывал плетьми да назначал за них такие цены, что никто не хотел их покупать.

Виду передернуло.

— Ракадар-то был крепкий да выносливый. Он словно отлит из стали, но и ему бы скоро пришел конец, коли б Хараслат его не выкупил.

— Но почему же никто не воспротивится этому? — пылко спросил Вида. — Почему Койсой до сих пор стоит нетронутый? Разве сотни тысяч рабов, живущих там, не мечтают о свободе?

— Мечтают, — сказал Умудь. — Да только мечты их обращаются в прах, стоит им вдохнуть тот смрад, что пропитывает все вокруг. Никому еще не удалось бежать из Койсоя. Страшный это город, страшный и проклятый.

Вида не стал больше задавать вопросов, но еще долго мысли об ужасах Койсоя не оставляли его.

А на следующий день, когда Вида сидел вместе с Хараслатом в его шатре, разбирая письма и бумаги, он вспомнил еще кое о чем:

— Кажись, что хард мой уже и забыл, что я их хардмар. Да и я сам, признаться, знать не знаю, как с ними обращаться.

Хараслат сощурил глаза:

— Тут народ разный собрался. Кто попроще, а кто и нет. И жили они по-разному. Кто получше, а кому совсем не повезло. Например, Ракадару.

Вида покраснел.

— Это я знаю, — ответил он.

— Я никого не гоню, — сообщил ему Хараслат, доставая мешочек с курительными травами. — Раз пришел, то так тому и быть. Захочет остаться — я найду для него и меч, и место в шатре. А передумает — пусть и идет.

— Валён меня не шибко-то любит, — перевел тему Вида. Ему не хотелось обсуждать Ракадара и его прежнюю жизнь.

— Валён мало кого любит. Тяжело он жил прежде.

— Но мы в одном отряде! — горячо возразил Вида. Он вспомнил большую светлую и кудрявую голову Валёна, его богатырский рост, широченные плечи и плащ с опушкой из лисицы.

— Запомни одно, хардмар, — сказал Хараслат, глядя на его шрамы, — тут хорошие воины стоят дороже золота. И это понимает каждый, кто здесь живет. Любовь тебе не нужна, нужно уважение. Если ты докажешь этим людям, что ты воин — настоящий сильный воин, а не плаксивая девка в штанах, то они будут тебя уважать. А уж любить али нет — им решать. Кто-то полюбит тебя как брата, а кто и нет. Но не об этом ты должен думать.