И только корабельный мастер очень обрадовался и сказал, что Санди молодец, и он сам поможет ему получить квалификацию на морзаводе, и что это будет нетрудно, так как у Санди золотые руки.

Не знаю, сумел ли бы Александр Кириллович побороть всех, но… Санди получил паспорт. Как только он стал гражданином Советского Союза («читайте, завидуйте»), он объявил, что все равно поступит на завод, так как уже совершеннолетний, имеет паспорт и сам должен решать свою судьбу.

Виктория усмехнулась и погладила его по голове, а Андрей. Николаевич сказал, что «по Санди затрещина плачет». Ата убежала смеяться на кухню (она бегает туда и смеяться, и плакать). Вера Григорьевна твердила, что «это все из-за Ермака»; она ужасно боялась, что Санди станет простым рабочим, как его дед Александр Кириллович.

…Итак, я уже взрослый. Трудно описать, как мне было скучно без Ермака в школе эти два года! Ата училась в интернате, чтобы не утомлять глаза. Ей разрешали читать обычные книги не больше часа в день. Из-за нее папа не покупал телевизор. (Я незаметно перешел в своем повествовании на первое лицо. Ведь Санди-то — это я. Так и буду продолжать.)

В школе я дружил с Вовкой Лисневским и Лялькой, но только в школе. А после звонка я мчался стремглав к Ермаку. В ремесленном училище меня знали как своего и ребята, и педагоги. Мы с Ермаком часто ходили вечером в общежитие училища, и я там рассказывал ребятам какие-нибудь интересные романы. С продолжениями — вечеров на пять. «Давида Копперфильда» я рассказывал ровно неделю. Всего Диккенса им. пересказал, но чаще это были фантастические романы, которые я читал на английском языке (дедушка привозил из Лондона). Признаться, часто просто выдумывал, а им говорил, будто читал. Они очень любили слушать. В одной комнате начнешь рассказывать, а в других всё бросают и идут слушать — полна комната набьется. Воспитатель не без досады говорил, что, сколько он ни боролся с карточной игрой, карты «процветали», а стал Санди ходить со своими «байками», и все про карты забыли даже. Только и спрашивают друг друга: «А Санди будет сегодня рассказывать?»

Гришка Кочетов тоже учился вместе с Ермаком. Учиться он вообще не любил, больше любил хулиганить. Отца у него нет, а мама работает на морзаводе крановщицей и решила, что, раз он не хочет учиться в десятилетке, пусть идет в ремесленное, а потом на завод.

Этот Гришка меня терпеть не мог, обзывал «красавчиком» и «маменькиным сынком», за что я его не раз лупил, отнюдь не как маменькин сынок. Правда, и мне изрядно доставалось. Он подлый и норовил обязательно в лицо, чтоб остались следы и все видели.

— Пусть твоя мамочка полюбуется! — кричал он мне вслед, оставив под обоими глазами синяки.

Гришку за хулиганство не раз водили в детскую комнату при милиции, но, сделав внушение, выпускали. И Петр Константинович говорил по душам, только на Гришку никакие внушения не действовали. Озорство — его призвание! И вдруг оказалось, что он ужасно любит слушать. Сначала он не подходил близко, прислушивался издалека, но потом не выдержал и стал садиться все ближе и ближе и смотрел мне прямо в рот. С тех пор он уже не изощрялся на мой счет, а как увидит, спрашивает кротко: «Эй, Санди, будешь сегодня рассказывать?» И если я скажу, что нет, у него аж лицо вытянется.

Воспитатель тоже было стал им вечерами рассказывать, но они послушали разок-другой и улизнули. Тогда он запретил мне туда ходить. Я целую неделю не ходил, и они всю неделю дулись в карты. И воспитатель сдался. За мной послали целую делегацию с Гришкой во главе.

Постепенно и я перестал злиться на Кочетова — уж очень он хорошо слушал. Если бы он на уроке так слушал, вот бы учителя были им довольны!

А когда я рассказывал «Таинственный остров» Жюля Верна, ребята сделали большую карту Таинственного острова. Там и гранитный дворец, и мыс. Учителя приходили смотреть эту карту, и географ вздыхал, потому что на уроках ему ни разу так не сделали. И сами. Никто ведь их не заставлял. Это был сюрприз мне.

«Таинственный остров» многие читали, но тоже слушали и даже уверяли, будто у «Санди как-то интереснее».

Вообще эти два года прошли тихо. Дома у нас все работали, где и прежде. Папа уже был начальником цеха. В этом году он заканчивал судостроительный институт и ночами писал дипломную работу. Время от времени приходилось вызывать «скорую помощь»…

Иван Баблак стал отличным монтажником. Дедушка Саша очень им доволен. Баблак жил в общежитии. Ему сказали: как только женится, сразу дадут комнату. Но он пока не хочет жениться. Он вбил себе в голову, что хорошая девушка не пойдет за бывшего вора-рецидивиста, а на плохой он сам не хочет жениться. Иван часто бывает у Ермака и у дедушки. Когда Баблак поступил на вечернее отделение судостроительного института, дедушка предложил переехать к нему: мол, они с тетей Ксенией все равно решили сдавать одну комнату. Иван охотно перебрался. Ему надоело мотаться по общежитиям. Иван говорит, что инженеру скорей поверят, что он больше не будет воровать. И не посмеют «тыкать в глаза» прошлым. Такие, как бабушка, несомненно. Мама, например, смотрит глубже. Какая душа у человека. И это, по-моему, правильно.

Когда Рождественскому пришлось уйти на пенсию, он сначала сильно загрустил. Жена у него давно умерла, только и есть что Лялька. Но потом он взял себя в руки и решил для окончательного успокоения пройти пешком через горы одному ему известной тропой и спуститься к Священной роще. Что это за роща, Лялька не знала. Знала только, что в молодости Петр Константинович каждый год ездил туда с женой, Лялькиной матерью. У них двадцать лет не было детей. Потом родилась Лялька, а мать ее умерла, — так она ее никогда и не видела, только что на портрете. Я много раз смотрел на этот портрет. Просто необыкновенное какое-то лицо — хочется смотреть и смотреть. Я все старался понять, в чем его прелесть, и наконец разобрал: в выражении рта — нежном и грустном, а глаза правдивые и пылкие. Может, это только на портрете? А Лялька похожа на отца и скорее дурнушка, чем красивая. Разве что глаза материны.

Когда жена умерла, Петр Константинович больше не ездил в Священную рощу. Он так и не забыл свою жену и больше не женился, — сам воспитывал Ляльку. И вдруг собрался в эту самую рощу. Лялька просто в ужас пришла. Значит, ему настолько тяжело, что тяжелее все равно уже некуда…

Они собрались тогда вдвоем. Каждое лето старый географ ходил с учениками по туристским маршрутам. Иногда пешком с рюкзаком за плечами, чаще на боте «Орленок», который он сам с ребятами и смастерил. В нынешнем году другой учитель поехал с учениками на «Орленке».

И вот Лялька надумала собрать туристскую группу, чтобы отцу было не так одиноко, и пригласила меня, Ермака и Вовку.

— Ату можно взять? — спросил я Ляльку.

— Ату никак нельзя! — не задумываясь, отрезала Ляля. Но Петр Константинович разрешил. Гришка, узнав, что мы собираемся в маршрут, сам напросился (его-то мама очень довольна!), а Ивана Баблака предложил пригласить Ермак, так как у Ивана как раз отпуск и он не знает, где его провести.

Так мы отправились, восемь таких разных, в путь, к неведомой Священной роще, где был когда-то счастлив наш Петр Константинович. Продуктами ведал Иван Баблак, он же и нес на себе втрое больше, чем каждый из нас. Деньги на питание мы собрали в складчину, кто сколько мог. Вечером разбивали палатку, готовили ужин — здесь хозяйничала Лялька, а мы только все бегали по ее поручениям да собирали топливо.

Никогда я не думал, что так вкусна полевая каша, так крепко спится на берегу под плеск волн, так славно разговаривать после чая у костра, когда уже слипаются глаза, но жаль прервать интересную беседу. Вовка взял с собой транзистор, и мы прослушивали последние известия и какой-нибудь хороший концерт. Вовка хотел, чтобы радио все время «горланило», но Петр Константинович категорически запретил, и Вовка злился: выходит, он напрасно таскал транзистор. Вовка не раз спорил из-за этого с Петром Константиновичем.