— Как там Ермак? — Этот вопрос Семенову задавали со всех сторон.

— Ничего, крепится. Славный парнишка. Помогает мне добраться до корня.

Мне как-то неловко было, что все переживают лишь за Ермака, а бедному Гришке даже родная мать не верила.

И я носил передачи им обоим поровну. Гришка просил романов «позабористее» и папирос «покрепче».

Так длилось недели две, но потом атмосфера сразу сгустилась.

Началось со статьи в областной газете. Ее написал местный поэт и журналист с бездарным, но бойким пером. Даже если бы не знали на заводе, что Кир Трудовой — приятель Родиона Баблака, все равно бы узнали в статье след его подлой руки.

Мы работали на палубе. Заканчивали стыкование надстройки. Закрывшись щитком, я прихватывал стык электросваркой. Работа давно стала для меня привычной, почти автоматической, и за исключением случаев, когда требовалось поломать голову или посоветоваться с бригадиром, почти не мешала думать. А эти дни я не мог думать ни о чем другом, как о моем друге, попавшем в такую беду.

Я никак не мог понять, почему потерпевшая так уверенно показывала на Ермака и Гришку. Можно спутать одного, но не сразу же двух? В чем тут дело? А что, если сходить к ней и поговорить лично? Как она могла их видеть, раз они не были в квартире.

Так я размышлял, как вдруг что-то меня заставило обернуться. К нам подходил Ерофеич, размахивая возбужденно газетой. Уже по тому, как противный старикан хихикал, обнажая десны (давно ему следовало бы вставить зубы), я понял сразу: новая неприятность.

Смолкли перфораторы. Люди бросили работу и подходили к нам выразить сочувствие. А мы еще ничего не понимали…

— Пропесочили вашу бригаду с наждачком! — вздохнул Ерофеич, протягивая Ивану свежую газету.

Да, это было о нашей бригаде: «Беречь высокое звание» — так называлась статья. Автор писал о значении бригад коммунистического труда — моральном, политическом, о том, что это первые трогательные ячейки — прообразы будущего коммунистического мира. Как важно не скомпрометировать это высокое звание! Все это было, конечно, правдой, но дальше начиналась ложь, которая, разматываясь, как якорная цепь, тащила за собой на дно и Баблака, и всю бригаду, и начальника цеха Андрея Дружникова, и парторга завода товарища Рыбакова, и директора морзавода Павла Федоровича Липендина. Что, мол, на судостроительном заводе безответственно отнеслись к великому начинанию. В лучшую на заводе бригаду коммунистического труда, зарекомендовавшую себя при покойном (?!) бригадире Куприянове Д. С, был неизвестно почему назначен бывший вор, рецидивист, человек, морально неустойчивый, больше того — плохо влиявший на молодежь. И вот результат: двое из бригады пойманы и привлекаются к суду за ограбление квартиры. Есть в этой бригаде и алкоголики.

Ни директор, ни парторг, ни начальник цеха не только не сделали нужного вывода, но, наоборот, развили бурную деятельность, требуя освобождения задержанных преступников. Далее приводились отрывки из характеристики Ермака, данной начальником цеха при открытом содействии секретаря парткома, кстати его родственника. Что, мол, «чиновники» испугались за честь мундира и, вместо того чтобы требовать осуждения преступников, хлопочут за них. Между тем честные люди завода возмущены этой безответственностью. Заместитель главного инженера был категорически против, когда назначали этого бригадира; его не послушали — и вот результат.

— Какая подлость! — вскричала Римма.

Она сильно побледнела и невольно подошла к Ивану, как бы желая защитить его. Да, основной удар пришелся по Ивану. Сам возмущенный до крайности, просто оглушенный подлыми намеками, я взглянул на Баблака и испугался: тот же взгляд, который напугал меня когда-то мальчишкой, — ледяной, безотрадный, полный горечи и разочарования.

— Подвел только добрых людей… — вымолвил он с усилием и мрачно отвернулся. Лицо его словно окаменело.

Я поразился, как тихо вокруг. Мы и не заметили, как наступил обеденный перерыв и все ушли со стапеля. Только мы оставались, как потерпевшие кораблекрушение. Майка сидела на фундаменте надстройки и горько плакала, размазывая слезы по чумазому лицу.

— Что же делать, ребята? — растерянно спросил Платон Кириллович. Он был тугодум.

— Потребуем опровержения! — негодующе сказала Римма. Она была близка к слезам.

— Если не напечатают опровержения, обратимся в «Известия», — добавил я.

— Надо привлечь корреспондента за клевету, — заявил горячо Борис.

Дядя Гриша потупился с побагровевшим лицом. «Алкоголика» он принял целиком на себя.

Мы стояли на пустынном, в этот час примолкшем стапеле, тесно окружив своего несправедливо обиженного бригадира. Никто не шел обедать. Из попытки Ивана отвернуться ничего не вышло. Куда бы он ни поворачивал лицо, он сталкивался со взволнованным, полным сочувствия взглядом товарища. И Баблак понял, что он не один, с ним верные друзья, которые не ставят ему в упрек побежденное прошлое, а будущее мы будем строить вместе. Лицо его из окаменевшего стало живым, глаза потеплели, залучились, наполнились влагой. Он был тронут до глубины души.

— Спасибо! — сказал он хрипло. — Спасибо вам, братцы!

— Пошли обедать все вместе… — сказал Борис. Оставалось двадцать пять минут до гудка. Мы немного оживились — то ли надежда пришла, что все устроится, то ли просто потеплело на сердце — и стали шумно спускаться со стапеля.

Я вдруг понял, что я люблю их всех. Что это мои настоящие друзья, ради чести которых я готов на все. Словно мы были одна семья.

По дороге в столовую решили спокойно написать опровержение в редакцию. Копию направим в горком.

Кое-как пообедали в уже опустевшей столовой. Аппетит у всех отбило. Но этот серый пасмурный день — слоистые облака затянули все небо — еще не кончился. Когда мы выходили, нас встретил расстроенный комсорг и подозвал Бориса, Шурку и меня.

— Слышите, ребята, — сообщил он, — звонили из райкома… Будем проводить собрание о Ермаке.

Никогда не забуду этого комсомольского собрания! Я даже не предполагал, что Ермака так хорошо знали на морзаводе, что он пользовался таким авторитетом. В его защиту выступили не только те, кто с ним работал на стапеле, ремонтировал суда, учился вместе в ремесленном или в школе, — слова просили совсем из других цехов, которых я даже не знал.

Больше того, на комсомольское собрание пришли пожилые работницы и тоже высказывались в защиту Ермака.

Получалось неожиданное и непривычное: комитет по настоянию инструктора райкома Веры Малининой решил поставить вопрос об исключении Ермака из рядов комсомола, а комсомольцы категорически отказывались это сделать.

Мы всей бригадой пришли за десять минут до начала собрания, а зал был уже набит битком. Для нас заняли второй ряд.

Пришел дедушка. Я внимательно посмотрел на него, боясь найти в его глазах следы уныния или обиды. Но не тут-то было! Рыбаковы не так скоро сдаются, и не мелкому писаке было сбить его с ног. Дедушка выглядел, как всегда, — сильный, широкоплечий, высокий, вышитая украинская сорочка открывала мощную загорелую шею совсем без морщин. Глубоко посаженные карие глаза смотрели открыто и прямо, в них был юмор (то, что я больше всего ценю в людях), густые темные волосы и не начинали седеть. С удивлением я вдруг понял, что дед еще молод. Ему уже исполнилось шестьдесят два, но выглядел он на добрых пятнадцать лет моложе. У них все в роду были моложавы. Разве маме кто давал ее тридцать семь лет? Дружниковы почему-то выглядели старше своих лет. В кого пойду я? Именно об этом я и подумал в такой час, сам себе удивляясь, как такая чепуха может лезть в голову, перебивая серьезные или горькие мысли. Дед обернулся ко мне и успокаивающе покивал головой.

На долгопамятное это собрание пришла инструктор райкома комсомола Вера Малинина. Рядом с дедушкой сел незнакомый худощавый блондин в роговых очках. Я его никогда не видел.