Танкред слегка улыбнулся, и продолжал:

— Я знаю только то, что это так надо. Вот, я уже знаю историю вашей первой любви, и зато расскажу вам о моей.

И ничего не сказала Имогена. Не нашла слов. Так по-весеннему счастливо, с таким свежим, сладким ожиданием замерла, боязливый на Танкреда и влюблённый обративши взор. Танкред подождал её ответа. Помолчал немного. Слегка нагибаясь, глянул в её фиалковые, испуганно-ожидающие глаза. Спросил её тихо и ласково:

— Хотите, Имогена? Рассказать?

И легонько нажал рукою ещё острый локоть её смуглой тонкой руки. Тихо-тихо сказала Имогена, — тихо, как шептание струйки у берега:

— Скажите.

Голова её опускалась всё ниже, на глаза набегали слёзы, — счастливые слёзы, — и смуглое, нежное лицо ярко пламенело под лобзаниями усталого, бессильно-издыхающего, вечернего Змия.

— Моя первая любовь! — мечтательно воскликнул Танкред. — Как давно это было! Восемнадцать лет прошло с тех пор.

Имогена быстро глянула на него, и радостно улыбнулась. Танкред, ответно улыбаясь, опять пожал её тонкую руку.

— Да, Имогена, — говорил он голосом, полным волнения, — ровно столько лет, сколько вам теперь. Вы скажете, случайное совпадение. Нет, Имогена.

Что-то вдохновенное и торжественное послышалось в голосе Танкреда. Широко раскрытые фиалковые глаза Имогены поднялись на Танкреда с удивлением и со страхом.

— Я был очень юн, и так невинен, и так влюблён… Она умерла.

— Умерла, — тихо повторила Имогена. Плечики её дрогнули, — хрупкие, тонкие. Маленькая такая.

— Умерла, — повторил ещё раз Танкред. Казалось, что плеск волн повторял грустное слово, отражённое бесконечно в тихом умирании заката.

— Но я не верил её смерти.

— Не верили? О, Танкред! Но ведь её похоронили?

— Её похоронили, да, — но я ждал. Ждал чуда. О, Имогена, я был слишком юн тогда. Я не мог бороться с волею династии, с волею правительства моей страны. Она не была рождена принцессою. О, она могла бы родиться богинею! Такая же невинная, такая же трогательная прелесть, как ты, Имогена!

Имогена вздрогнула, низко склонила голову, и лицо её нежным пламенело румянцем.

— Я ждал, — продолжал Танкред.

— Её? Из-за гроба?

— Да, милая Имогена. То была юношеская мечта, скажете вы. Но я верил в неё свято. Потом я много путешествовал, я узнал много тайн, доныне всё ещё неведомых бедной европейской науке, и то, что было безумною мечтою моей юности, стало потом сознательным убеждением. И я стремился жадно к лазурным берегам, потому что я поверил в переселение душ.

— Боже мой, что вы говорите! — воскликнула Имогена. — Разве не грех такое языческое убеждение?

— Какой же грех, Имогена! — возразил Танкред. — Когда является любовь, движущая миры, тогда тает грех, как воск, и меркнет святость. Я знал, Имогена, что любовь, такая пламенная, такая чистая любовь, моя любовь, её любовь не может быть слабее смерти.

Имогена робко сказала:

— Смерть от Бога всемогущего и милосердного. Склонила голову, и набожно перекрестилась. Танкред отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

— Этого я не знаю, Имогена, — говорил он тихо, точно смущённый тем откровением, которое готов был передать трепетно-внимавшей ему девушке, — но я знал, что её чистая душа переселилась в девочку, рождённую в час её тихой кончины, в девочку, родившуюся на этом блаженном берегу.

— Как вы могли это знать?

— Я это знал, потому что я видел этот дивный берег, я видел его в таинственном видении в час её тихой смерти.

— Этот берег? — с благоговейным ужасом спросила Имогена,

— Да. И эти волны, и эти пальмы, и каждый камень на этом берегу, и этот очерк белых, дальних скал. И когда я увидел тебя, о Имогена, тебя на этом берегу моих сладких снов, пророческих снов, я понял, что это — ты, что в тебя переселилась её чистая, светлая душа, и наполнила тебя своею дивною прелестью. И вот, час свидания настал, Имогена, моя Имогена, — и мы вновь узнали друг друга, потому что на небесах наши души сочетал неразрывным союзом праведный Бог.

— Танкред! — тихо воскликнула Имогена.

Сладостный восторг пьянил её простодушное сознание. Огни восхищения пронизали её невинное тело. Она доверчиво и нежно прижалась к Танкреду.

Торжество достигаемой победы и любви, творимой по воле, наполнило душу Танкреда, — опять восторг творимого счастия пламенел в душе этого неутомимого искателя любви. Но, им самим вызванные, овладели его душою нежность и умиление, и, наивные, как девочки, мешали грубому торжеству страсти.

Невинны были их поцелуи, и сладким забвением покрытый, отошёл от их взоров вечерний, тихий мир земли.

Танкред и Имогена стали видеться часто, всегда тайком, в местах уединенных. Случались с ними при этом приключения, довольно опасные для Имогены. Не раз уже Имогена близка была к тому, чтобы возбудить подозрения старого отца. Но с утончённою хитростью, которая свойственна юной влюблённости, она постоянно умела находить правдоподобные объяснения для своих частых отлучек и опаздываний. Переживаемые ею теперь страхи и опасности придавали острую, ещё неизведанную дотоле прелесть её жизни.

Так сладко и жутко было отдаться возлюбленному! И жизнь её тогда разделилась между новою тоскою стыда и раскаяния и новою радостью страсти.

Имогена была у исповеди, и каялась со слезами искреннего раскаяния. Её духовник, пожилой иезуит, человек жестокий и сладострастный, наложил на неё тяжёлую епитимию. Но не требовал от неё, чтобы она забыла свою грешную любовь. После иезуитской дисциплины Имогена долго стояла на коленях на каменном, холодном полу капеллы, и радовалась тому, что её любовь не отнята от неё.

И грешила опять, и каялась снова, радуя иезуита послушанием в исполнении всех налагаемых им на неё покаянных упражнений.

В голове маркизы Элеоноры Аринас зрели тёмные, опасные, коварные планы. Она давно уже взвешивала в уме, выгодно или невыгодно для неё будет вызвать ссору королевы Ортруды с принцем Танкредом, открыть королеве измены Танкреда и его преступные замыслы. И решила, что скорее это будет выгодно: ускорить назревающие события, и заставить Танкреда действовать решительно. Элеоноре казалось, что взбалмошная Маргарита Камаи как нельзя лучше годится для этой цели. Элеонора осторожно наводила Маргариту на мысль, о том, что у Танкреда есть новая любовница, и что это — графиня Имогена Мелладо.

Впрочем, Маргарита и сама сумела выследить новую страсть Танкреда. Бешеная жажда мести зажглась в ней. Она стала распускать в обществе слухи о связи Танкреда с Имогеною. При встречах с Имогеною она говорила ей колкости, издевалась над застенчивою девушкою, чуть не доводила её до слёз.

Однажды Маргарита приехала к Имогене. Произошла тяжёлая сцена. Маргарита сказала прямо:

— Графиня Имогена, я знаю всё. Не отпирайтесь. Вы — любовница принца Танкреда.

Имогена вспыхнула.

— Я… Что вы говорите? — растерянно лепетала она.

— Оставьте его, — говорила Маргарита, — или вам будет худо. Я ни перед чем не остановлюсь. Все узнают ваш позор.

Сыпала угрозы за угрозами. Потом от угроз перешла к униженным мольбам. Рассказывала, как она любит Танкреда. Как он любил её.

Имогена плакала, и не знала, что говорить, что делать. Отчаяние и ужас владели ею.

В эту ночь она не заснула ни на минуту, и плакала, плакала. Но когда пришёл час идти на свидание с Танкредом, пошла. Притворялась весёлою, чтобы Танкред не догадался. И сама ему ничего не сказала.

Маргарита решилась нажаловаться на принца Танкреда королеве Ортруде. Сама додумалась в ревниво-бессонные ночи, и коварные внушения Элеоноры помогли, ободрили, дали силы не отступить перед осуществлением этой мысли. Написала королеве письмо с просьбою принять.

Ортруда прочитала это письмо медленно и внимательно. Какое-то острое предчувствие пронизало её. Графиня Маргарита Камаи всегда была неприятна Ортруде. Но не было никакой причины отказать ей в приеме. Хотя и с большою неохотою, Ортруда всё-таки назначила день и час приема.