– Господи! Неужели вы решили умереть от голода?

– Что же, я этого не отрицаю, – усмехнулся шевалье, – иногда мне приходят в голову странные мысли.

Монахам чуть не стало плохо. Этот удар их доконал. Дело в том, что, пытаясь расшевелить своего подопечного, бедняги распалили в себе аппетит до предела.

И теперь этот жестокий человек говорит, что умрет от голода!

Но если так, – а он, увы, вполне способен на такой поступок, – то их заветная мечта не осуществится. Отчаяние монахов было тем мучительнее, что они считали свою задачу почти решенной.

Итак, Пардальян победил в этой борьбе, но победа далась ему очень дорого.

Как только шевалье добрался до своей кельи, он тут же бессильно упал в кресло. Никакая физическая усталость не могла для него сравниться с той, которая им тогда овладела.

Не нужно забывать, что Пардальян три дня ничего не ел и был очень слаб. Несмотря на это, его желудок не напоминал бы о себе так настойчиво, если бы его не подвергали этой утонченной пытке. Действительно, шевалье время от времени беспокоила резь в желудке, но она исчезла бы без следа, если бы не назойливые монахи. И еще одно мучило Пардальяна: лихорадка и ужасная жажда, от которой горело горло и распухали губы. Особенно плохо было то, что шевалье уже несколько раз терял сознание. Это особенно тревожило его. Если бы инквизитору вздумалось схватить его в такое время, то Пардальян ничем не смог бы себе помочь. Отдыхая в своем кресле, шевалье от всей души ругал монахов:

– Мерзавцы, они меня чуть не угробили! Эти негодяи не пропустили ни одного блюда. Как только я все это выдержал? Черт возьми! Ведь я же хочу есть! Я же схожу с ума от голода и жажды. А эта одурманивающая музыка! Господи! Я люблю музыку, но не в таких же условиях… А эти цветы!.. Эти запахи!.. Эти картины! О Фауста, о Эспиноза! За все страдания, которые вы мне причиняете, я вправе буду сделать с вами, когда выберусь отсюда, все что пожелаю. Но завтра, наконец, моя пытка кончается. Завтра я наберусь сил… или умру. Все! Больше не могу! Будь что будет, завтра я начну есть.

На следующий день, когда наступил час завтрака, монахи не появились.

– Черт подери, может, я слишком долго ждал? – бурчал себе под нос Пардальян. – Может, господин Эспиноза передумал и, отказавшись от яда, решил уморить меня голодом? Ладно, подождем еще. Возможно, это всего лишь случайное опоздание.

И он стал ждать, не слишком беспокоясь, так как завтрак здесь был очень скромный и все равно не мог бы удовлетворить его волчий аппетит.

Пришло время второго завтрака. Монахов все не было.

Тут уже шевалье забеспокоился не на шутку.

– Невозможно, чтобы они просто забыли обо мне, – бормотал он, нервно шагая по комнате. – За этим что-то кроется… Но что? Может быть, Эспиноза догадался о моем решении? Нет, невозможно! И потом, даже если бы это было так, то разве не лучше воспользоваться этим моментом и подсунуть мне отраву? А, может быть, что-то предпринял Чико? Вдруг они его схватили? А что если мне их побеспокоить?

Он направился к двери. Но вместо того чтобы постучать в окошко, Пардальян в нерешительности остановился.

– Нет, – сказал он самому себе, – я не хочу показывать им свое нетерпение… Хотя, в конечном счете… Ладно, потерплю еще.

Наконец настало время обеда. Монахов по-прежнему не было видно. Подошел час ужина. Никого.

– Черт их подери! – прорычал шевалье. – Я хочу знать, в чем тут дело!

Он решительно подошел к двери и постучал. Окошко тут же отворилось.

– Вам что-то нужно? – послышался незнакомый слащавый голос.

– Я хочу есть, – грубо заявил Пардальян. – Может, вы хотите, чтоб я подох с голоду?

– Вы хотите есть? – в голосе прозвучало удивление. – И что же вам мешает? Разве в вашей комнате нет всего, чего вам нужно?

– У меня нет ничего, дьявол вас всех подери! Как раз поэтому-то я вас и спрашиваю, не решили ли вы меня уморить!

– Уморить вас, Господи Иисусе! Как же так? Ведь братья Закария и Батист должны были все вам принести!

– Повторяю, у меня ничего нет, – вскричал шевалье, подозревавший, что над ним издеваются, – ни крошки хлеба, ни капли воды.

– О, Боже! Эти кретины про вас забыли!

Казалось, человек за дверью был искренне удручен. Пардальяну хотелось взглянуть на его физиономию, чтобы удостовериться в его чистосердечности, но об этом нечего было и думать. В полутемном коридоре, освещенном лишь несколькими ночниками, ничего нельзя было увидеть.

– Но как же это получилось, что я их сегодня не видел?! – спросил шевалье.

– Они попросили отпустить их на день из монастыря. Мы полагали, что они позаботились, чтобы вы были обеспечены всем необходимым на время их отсутствия. О! Если монсеньор узнает об их небрежности… Я не хотел бы оказаться на их месте… Но почему вы, сударь, так долго ждали?

Почему вы сразу об этом не сообщили? Вам тут же бы все принесли. А вот сейчас…

– Что – сейчас?

– Сейчас все в монастыре спят, и отец, отвечающий за питание, тоже. Какая жалость!

– Ладно! – сказал несколько успокоившийся Пардальян. – Еще один день воздержания меня не убьет. Вот только бы немного воды… Все, не будем больше об этом говорить. Я подожду до завтра… если, конечно, вы и в самом деле не решили меня уморить.

– О, господин шевалье! Да разве можно считать нас такими жестокими? Разве вы не знаете, что монсеньор приказал нам выполнять все ваши желания? Виноваты только братья Батист и Закария… Но я вас уверяю, что наказание, которое они понесут, будет…

– Это ничего не исправит, – перебил монаха Пардальян, – а раз вы меня уверяете, что завтра меня накормят…

– Будьте спокойны, мы сделаем все, чтобы исправить то зло, которое вам причинили.

– Хорошо! И раз вина братьев Батиста и Закарии заключается только в небрежности, я их прощаю и настоятельно прошу не наказывать их из-за меня.

Не желая слушать славословий, в которых превозносились его христианские добродетели, шевалье лег спать.

Наступило утро. Монахов все не было. Пардальян ждал. Наконец, ко второму завтраку, преподобные отцы появились и хмуро объявили, что «кушать подано».

Шевалье уже настолько отчаялся, что не поверил собственным ушам и заставил монахов повторить свое приглашение. Убедившись, что он не ослышался и что теперь-то все в порядке, Пардальян успокоился. Его даже смешили грустные физиономии монахов – надо полагать, их здорово отругали.