Ричард Пател мельком взглянул на Молчанова, затем отвернулся и сказал сухо:
— Я ее не видел.
Молчанов помог загрузить баллон в сумку доктора Патела, скрутил шланги и обвязал лентой—липучкой.
— Она мне кажется несколько замкнутой. Думаю, она переживает, что оказалась одна среди мужчин и вынуждена доказывать каждый день, что не хуже нас. Я боюсь она может сорваться. Вы работали с ней. Какой она была в команде Террос?
— Со мной работали тысячи таких как она. Всех не упомнишь.
Молчанов попытался улыбнуться по—дружески, но со стороны, кажется, выглядел полным идиотом. Черт возьми, перед ним же сам Ричард Пател, человек ставший легендой при жизни. Его книги стоят столпом в любой научной библиотеке. Разве Молчанов мог мечтать об этом еще несколько месяцев назад? Поработать с таким человеком честь, а задавать дурацкие вопросы — плохой тон.
— Ну что ж, завтра по расписанию. Постарайтесь больше спать. И на сегодня я бы советовал снизить физические нагрузки. Отдохните. Я могу сообщить в ЦУП, если вдруг у них планы на вас.
Молчанов заранее подглядел в его расписание. У доктора Патела запланирован огромный список экспериментов. Они—то его и выматывали. А между прочим Ричарду Пателу уже шестьдесят. Молчанов не раз замечал, как тот возвращался в каюту уже после полуночи. Ему пора задуматься о здоровье, иначе до прилета на Марс он не доживет.
— Ничего не сообщай, — сказал доктор Пател, как учитель школьнику. Затем он поежился, словно осознал поведение. — Лучше залетай помочь.
— Конечно. Обязательно.
Ричард Пател выпрыгнул из вращающегося тренировочного модуля и вновь оказался в невесомости. Молчанов проверил оборудование и настроил все для Покровского, который как всегда запаздывал. Молчанов собирался связаться с ним по рации, но вместо этого решил проверить его личный датчик на карте. Покровский двигался в сторону тренировочного модуля. Молчанов приблизился к переходу, чтобы его встретить.
Доктор Пател так никуда и не улетел. Он взмахнул Молчанову рукой и освободил для него место. Молчанов прыгнул в невесомость. Внутренние органы натянулись, легкий болевой сигнал обошел организм.
— Вы что—то забыли? — спросил Молчанов.
— Твой эфир, — начал доктор Пател. — Ты вступился за меня.
Надо же, он находил время, чтобы следить за этими глупыми передачами.
— Я хотел им сказать, что вся эта травля против вас. Это неправильно. Не достойно всего того, что вы сделали.
Доктор Пател потянулся к Молчанову, чтобы сказать на ухо.
— Больше никогда так не делай, — отрезал он.
— Я просто хотел помочь.
— Мне не нужна твоя помощь. Ты меня понял?
Молчанов кивнул.
***
Молчанов не смог починить Блопа. Он делал все по инструкции, но манекен не подавал признаков жизни. Молчанов провозился с ним весь день, но причину отыскать так и не сумел.
Вот он космос, рукой подать, и главный эксперимент на который у него было столько надежд летит в тартарары так и не начавшись. А может Покровский был прав и Молчанова теперь преследует злой рок? Ведь он отказался помочиться на колесо автобуса. Покровский говорил — традиция такая. Еще одна из миллиона этих чертовых традиций. Не мог он этого сделать, ясно? За несколько часов до отправки на космодром он так нервничал, что не сделал и глотка воды. Ему что нужно было постоять для виду, потрясти на холодном ветру хозяйством, а потом лечить себя на борту от простатита? К черту эти традиции! Нет никакого злого рока, проклятья и сглазов, а есть не доведенная до ума техника. И виноваты здесь люди, и только люди.
Или все же, нет?
Командир Стивенсон попросил одолжить Блопа для эксперимента доктору Пателу. Молчанов ответил, что не даст потому что Блоп уже выведен на площадку за бортом. Он сам не понимал зачем соврал. Мог бы сказать, что Блоп сломался и это было бы достойным оправданием. Молчанов никогда не никому не мстил и вообще считал это низким занятием, но в этот раз все случилось как—то машинально, совсем легко, будто он всю жизнь этим занимался. И главное, он ощутил, прилив удовлетворения. Пусть доктор Пател знает, что Молчанов не собирается унижаться перед ним только потому что Он — доктор Ричард Пател!
До позднего вечера Молчанов высаживал семена в заготовленные емкости, а также климатические камеры, плотно запечатанные от атмосферы лабораторного модуля, предназначенные для образцов с особыми условиями по уходу. Например, хвойник эфедра — основной претендент на звание первого марсианского растения из—за ее способности выживать в жестких условиях. Молчанов выбрал для нее самую крупную камеру. Состав грунта он мог получить любой, тщательно смешавая земляные породы по собственной методике, как какой—нибудь алхимик древности. Высушенная галька пустыни Сахара — пожалуйста, плодородные земли лесов Амазонки — без проблем. В его распоряжении почти две тонны пород, аккуратно расфасованных в мешки. Раздобыть их удалось на Ное, где они болтались без дела много лет. Совсем скоро Молчанов рассчитывал вырастить полноценный сад. Для изголодавшихся по работе астробиологов это огромный пласт работы и задел на создание будущих дендрариев на Марсе.
Вечером Молчанов расположился в каюте и связался с ЦУПом чтобы передать дежурные отчеты. Работа в лаборатории утомила его. Он сильно хотел спать.
“ЦУП на связи”, — сказал оператор.
— Говорит Андрей Молчанов, примите пакет данных.
“Подтверждаю, Андрей Степаныч. Передача началась. Вам включить музыку во время ожидания?”
Молчанов на секунду забылся. Последнюю неделю он общался с Игорем Павловым и это был точно не он. Но такой знакомый голос.
— Оператор, представьтесь, — командным тоном сказал Молчанов.
“Можно подумать, ты меня не узнал, научник.”
— Макс?
“Так точно”.
— Что ты делаешь в нашем ЦУПе?
“Отныне буду твоим оператором”.
— Ты же в НАСА.
“ Группа НАСА перебралась в Москву. Условия здесь лучше. Так что ЦУП теперь общий”.
— А нам, когда собирались сообщить? — с недовольством спросил Молчанов.
“Командер ваш в курсе со вчерашнего дня”, — Макс прервался. —” Ах, вот оно. Командер “встали по стойке смирно” решил не посвящать салаг”.
— Попридержи язык.
“Окей, ладно. Господин командир Скотт Стивенсон просто запамятовал, или Прайм превратился в слишком большой корабль”.
— Ты не исправим.
Макс рассмеялся. Этот смех был искренним и все еще юношеским.
“А, помнишь, как ты меня по астробиологии натаскивал? Вбил же мне в голову: Гипатея, Фортитьюдо, Аигир, Сафар, Либертал”.
— Либертас.
“Либертас, Либертасссс. Язык сломаешь на этих экзопланетах”.
— До сих пор считаешь, что это лишняя информация?
“Да, да. Когда—нибудь мы на них полетим и должны будем сказать их обитателям какое имя носит их планета, и тогда они скажут какое имя носит наша”.
— И все же ты выучил.
“А как тебе такое: Sk—9827 в системе двойных звезд mns—8772, вероятность обитаемости 15%, Lmd—7635 на орбите красного карлика MNS—81, вероятность обитаемости 35%”.
— Эти мы не учили.
“Эти я выучил самостоятельно”.
— Тогда я рад, что мне удалось донести до тебя желание изучать планеты.
“Эй, много берешь на себя, папаша”.
Они рассмеялись. А ведь прошло всего несколько лет с тех пор и так много изменилось. Они сидели тогда в кабинете Молчанова размером чуть больше его каюты на Прайме—1479. Штукатурка с потолка осыпалась, несущие стены покосились, полы проваливались, а вонь стояла такая будто кого-то схоронили подпол. Константин Александрович тогда попросил подтянуть сына по учебе. Молчанов и Макс сидели друг напротив друга за столом, который был старше их обоих и Молчанов рассказывал о потенциальных для жизни планетах, о микроорганизмах экстремофилах, которые могут выживать в жестких условиях, о тех местах где стоит их поискать, как например подледные океаны на спутниках Юпитера Европе и Ио. Макс не проявлял рвения к познанию, и Молчанов решил относиться к занятиям, как к работе. Но было что—то в Максе особенное, какое—то бесстрашие, вечное шило, толкающее его с головой туда, куда Молчанов бы никогда не решился пойти. И это привлекало Молчанова. Они часто беседовали обо всем, и как не удивительно Молчанов задавал больше вопросов чем давал ответов.
