С чего это он так веселится?

Шерман обиженно спросил:

— Ну и что это должно означать?

— А то, что они стараются набрать материал на уголовное обвинение.

— Какого рода?

— Какого рода материал или какого рода обвинение?

— Какого рода обвинение?

— Есть разные возможности. Если Лэмб не помрет — тогда опасная халатность за рулем.

— А это не одно и то же, что неосторожное вождение машины?

— Не одно и то же. Это дело уголовно наказуемое. И серьезно наказуемое. Или же, если им очень нужно проявить непримиримость, они могут трактовать это как нападение с опасным оружием, понимая под оружием автомашину. В случае же смерти Лэмба возникают опять же две возможности: непредумышленное убийство — раз и убийство по преступной халатности — два, хотя за все время, что я работал в Окружной прокуратуре, обвинение в убийстве по преступной халатности выдвигалось, только если водитель был пьян. Вдобавок ко всему этому у них еще есть отъезд с места происшествия и недонесение о происшествии. И то и другое — уголовные деяния.

— Но раз в тот момент, когда был сбит пострадавший, за рулем машины сидел не я, разве можно именно против меня выдвинуть все эти обвинения?

— Минуточку, сейчас мы дойдем до этого, но сначала дайте я вам кое-что объясню. Очень возможно, что перечисленные обвинения вообще ни против кого нельзя будет выдвинуть.

— Да? — Шерман сразу ожил при этом проблеске надежды.

— Вы ведь тщательно осмотрели свою машину, верно? Ни вмятин, ни крови, ни ткани, ни разбитого стекла? Так?

— Так.

— Совершенно очевидно, что удар, полученный тем парнем, был несильный. В кабинете скорой помощи ему наложили повязку на руку и отпустили. Верно?

— Верно.

— В сущности, вы вообще даже не знаете, сшибла ли ваша машина кого-нибудь.

— Ну, я все-таки услышал какой-то звук.

— Мало ли что это могло быть. Вы что-то слышали. Но не видели. Определенно вы ничего не знаете.

— Д-да… пожалуй.

— Теперь понимаете, почему я хочу, чтобы вы ни с кем на эту тему не разговаривали?

— Да.

— То есть абсолютно ни с кем. Хорошо? Так. Теперь вот еще что. Может быть, это не ваш автомобиль его сбил? Вам не приходило в голову? Вообще был ли там автомобиль? Вам это неизвестно. И им, полицейским, тоже неизвестно. В газетах пишут что-то странное. Такое, казалось бы, шумное дело, а никто толком не знает, где именно этот сомнительный наезд произошел. Брукнеровский бульвар. Брукнеровский бульвар — пять миль в длину! Свидетелей у них нет. Что парнишка сказал своей матери, так это — показания понаслышке. Вещь несерьезная. Как выглядел сидевший за рулем, они не знают. Даже если будет установлено, что удар нанесла именно ваша машина, все равно, автомобиль же не арестуешь. Кто-нибудь из служителей гаража мог дать ее на вечерок племяннику своей свояченицы, чтобы слетал на Фордхем-роуд поцеловать любимую девушку на сон грядущий. Кто это может сказать? Вам тоже ничего не известно. Мало ли какие бывают удивительные случаи.

— А вдруг объявится второй? Клянусь вам, там был еще второй парень, такой здоровенный детина.

— Верно. Это была засада. Они хотели вас ограбить. Конечно, может, он и объявится, но похоже, у него есть причины сидеть и не рыпаться. Судя по словам матери, пацан ей тоже не говорил, что был с товарищем.

— Возможно, — с сомнением произнес Шерман. — Но мог и сказать. Честное слово, я начинаю думать, что мне надо опередить события, взять инициативу в свои руки, явиться вместе с Марией — с миссис Раскин — в полицию и объяснить, как в действительности было дело. Конечно, я плохо разбираюсь в законах, но, с человеческой точки зрения, я чувствую, что в той ситуации вел себя правильно, и она тоже.

— Ай-ай-ай! Ну вы, уолл-стритовские господа, и отчаянный народ! С ума сойти! — расхохотался Киллиан. Шерман смотрит на него с недоумением. И Киллиан, как видно почувствовав его реакцию, сразу делается совершенно серьезным. — А вы представляете себе, что произойдет в Окружной прокуратуре, если вы придете и скажете: «Да, это была моя машина, и в ней сидели я и моя милашка с Пятой авеню»? Да они вас сожрут. С потрохами.

— Почему?

— Потому что это дело уже стало мячом в политической игре, а у них до сих пор никаких материалов нет. Преподобный Бэкон речи произносит, по телевидению передают, «Сити лайт» улюлюкает. И все это оказывает давление на Эйба Вейсса, а ему скоро переизбираться. Я Вейсса знаю хорошо. Для него реальный мир не существует — существует только то, что показывают по телевизору и пишут в газетах. Но я вам больше скажу. Они бы все равно в вас вцепились мертвой хваткой, даже если бы над ними не было такого надзора.

— Но почему же?

— А вы представляете себе, чем вообще занимаются служащие прокуратуры? Круглые сутки ведут судебное преследование людей по имени Тиффани Латур, или Ле Барон Куртенэ, или Мустафалла Шабазз, или Камильо Родригес. Под конец доходишь уже до того, что рад душу заложить, лишь бы уловить кого-нибудь мало-мальски приметного. И если подвернулась такая парочка, как вы и ваша приятельница миссис Раскин, — это праздник! — Он причмокивает. — Восторг и упоение!

Киллиан говорит с чувством, должно быть вспоминая собственные людоедские триумфы.

— И что будет?

— Во-первых, вас арестуют, это всенепременно и, насколько я знаю Вейсса, с большой помпой. Даже если долго продержать не смогут, все равно удовольствие вы получите много ниже среднего. Можете мне поверить.

Шерман попытался вообразить, как это будет, но не смог. Он сразу упал духом. Тяжело вздохнул.

— Теперь вам понятно, почему надо держать язык за зубами? Картина ясна?

— Ясна.

— Но я вовсе не хочу нагонять на вас страху. Сейчас моя задача — не защищать вас, а устроить так, чтобы защита вам не понадобилась. Если, понятно, вы захотите, чтобы я был вашим адвокатом. О гонораре сейчас говорить не будем, пока неясно, к чему дело сведется. Может, еще выяснится, на ваше счастье, что это все бодяга.

— А как это можно выяснить?

— Мы с Берни Фицгиббоном, начальником Отдела особо опасных преступлений в Окружной прокуратуре Бронкса, когда-то вместе начинали работать.