Мерзкий оранжевый ковер бил в глаза. Рядом с пластиковой кушеткой, на которой, опустив плечи, сидел Шерман, ковер у стены отстал, отполз, и наружу торчали витые металлические нити основы. Шерман уставился на колючие махры, чтобы не смотреть на зловещих типов, сидевших на кушетке напротив: станут в ответ разглядывать его и узнают. То, что Киллиан мог заставить его вот так сидеть и ждать, укрепило уверенность Шермана в принятом решении. Это будет его последний визит сюда, последнее нисхождение к вульгарности всяческих «банков взаимных услуг», «контрактов», пошлых щеголей и дешевых помоечных философий.

Однако вскоре любопытство победило, и он посмотрел на их ноги… Двое мужчин… На одном элегантные туфли без шнуровки с декоративными золотыми цепочками поверху. На другом — белоснежные кроссовки «Рибок». Подошвы тихонько шаркали по полу: мужчины то и дело съезжали с покатых сидений и, упираясь ногами, всползали обратно, потом снова съезжали и снова всползали, съезжали и всползали.

Шерман тоже съехал и всполз обратно. Они съехали и всползли обратно. Шерман съехал и всполз обратно. Все в этом заведении, включая даже бесстыжий наклон кушеток, свидетельствовало о безвкусице, неумелости, вульгарности, а в основе своей — о чистейшей некомпетентности. Двое мужчин говорили на языке, который Шерман предположительно опознал как испанский: «Оу el meemo», — все повторял один. «Оу el meemo». Шерман дал глазам подняться до середины их туловищ. На обоих были трикотажные рубашки и кожаные куртки — опять Кожаная Публика. «Оу el meemo». Набрался решимости и посмотрел им в лица. Сразу же опять опустил глаза. Так и есть, глазеют! Какие злобные рожи! Обоим слегка за тридцать. У обоих густые черные волосы, подстриженные и уложенные в вульгарные, но, вероятно, дорогие прически. У обоих волосы разделены посередине на пробор и зачесаны так, чтобы образовались аккуратные торжественные локоны. С каким странным выражением они на него смотрят! Неужели знают?

Ага: донесся голос Киллиана. Говорите. Ваше право. Это точно. Утешение только в том, что ему недолго еще придется слушать этот уличный выговор. Лев ему тогда правильно сказал. Как он мог вручить свою судьбу тому, для кого грязь — естественная среда обитания? В дверях появился вышедший из внутреннего коридора Киллиан. Рукой он обнимал за плечи маленького и совершенно удрученного толстяка в жалком костюмчике — особенно жалким был почему-то его жилет, оттопыривавшийся на животе.

— Что я могу вам сказать, Дональд? — говорил Киллиан. — В адвокатуре как везде. Сколько платишь, столько имеешь. Правильно? — Толстячок подавленно пошел прочь, даже не взглянув на него.

Когда бы Шерман ни пришел к Киллиану, главной темой здесь неизменно были деньги, а именно деньги, которые причитаются Томасу Киллиану.

— Простиииите, — протянул Киллиан, улыбаясь Шерману. — Я не хотел заставлять вас ждать. — Он со значением скосил глаза вслед удаляющемуся толстяку и вздернул брови.

Идя с Шерманом под ослепительными лампами к своему кабинету, Киллиан сказал:

— Вот у него, — он опять кивнул в сторону удалявшегося толстячка, — уж действительно проблемы так проблемы. Пятьдесят семь лет, заместитель директора школы, католик, ирландец, жена, детишки, а пойман на том, что приставал к семилетней девочке. Полицейский, который задержал его, говорит, что он сперва предложил ей банан, ну, и так далее.

Шерман не ответил. Неужто этот толстокожий хлыщ с его безграничным цинизмом действительно думает, что от такого сопоставления ему будет легче? Шермана передернуло. Показалось, будто судьба маленького толстячка — это его собственная судьба.

— Между прочим, заметили двух парней, что напротив сидели?

Шерман весь сжался. Господи, а с этими что?

— Одному двадцать восемь, другому двадцать девять, а были бы в списке Форбса «Четыреста богатейших людей Америки» — если бы их фирма публиковала годовые отчеты. Да, вот такие деньги. Они кубинцы, но занимаются импортом из Колумбии. Клиенты Майка Беллавиты.

Раздражение нарастало в Шермане с каждой секундой. Неужели этот хлыщ действительно думает, что своим беззаботным обзором местного паноптикума, своим небрежно-залихватским тоном он может польстить Шерману, заставить его почувствовать собственное превосходство над человеческими обломками, захваченными в грязный поток, льющийся по здешним коридорам? Вовсе я не выше их — слышишь, ты, самонадеянный, но безмерно невежественный дурак! Я один из них! Мое сердце с ними! Со старым совратителем-ирландцем… с двумя пышноволосыми кубинцами — распространителями наркотиков, короче говоря, он на собственной шкуре познал истинность поговорки: «Либерал — это консерватор, побывавший за решеткой».

В кабинете Киллиана Шерман сел и стал смотреть, как этот ирландский хлыщ сперва откинулся в кресле, а затем расправил, охорашиваясь, плечи под двубортным пиджаком. Он все сильнее раздражал Шермана. Но сам пребывал в превосходнейшем расположении духа. На рабочем столе у него валялись газеты. «Разделение труда в „мерседесе“: ОН СБИЛ, ОНА СБЕЖАЛА». Еще бы, разумеется! В его руках самое скандальное уголовное дело в Нью-Йорке.

Ну, так сейчас он его потеряет. Как бы это ему сказать? Хотелось просто выложить без обиняков, и все тут. Но слова сами собой выходили какие-то смягченные.

— Надеюсь, вы понимаете, — заговорил Шерман, — я очень недоволен вчерашними событиями.

— Ну, конечно, естественно! Отвратительно вышло, даже для Вейсса.

— Вы меня не поняли. Я говорю не о том, чему я, так сказать, фактически подвергся, я говорю о вашем…

Его прервал голос секретарши, зазвучавший из селектора на столе Киллиана: «Нийл Фланнаган из „Дейли ньюс“ по три ноль».

Киллиан качнулся в кресле вперед:

— Скажите, я перезвоню. Нет, погодите секундочку. Скажите, что я перезвоню через тридцать минут. Если он звонит не из редакции, пусть через тридцать минут перезвонит сам. — Потом Шерману:

— Извините.

Шерман помолчал, мрачно глядя на хлыща, затем сказал:

— Я говорю о другом. Я о том, что…

Киллиан перебил его: