— Не иначе как рынок рухнул! В кои-то веки я удостоился визита, да еще среди бела дня!

Визит среди бела дня… Старый-то кабинет Льва находился не только в угловом помещении, но вдобавок и наверху, так что из него открывался вид на Нью-Йоркскую гавань. Как радостно было в детстве приходить к папе на работу! С момента, когда он выходил на восемнадцатом этаже из лифта, он становился Его Высочеством, Юным Князем. Все и каждый: секретарша, младшие партнеры, даже швейцары — знали его по имени и произносили его ласково и нараспев, словно ничто не могло принести большего наслаждения всеверноподданнейшим подчиненным «Даннинг-Спонджета», чем лицезрение маленького аристократа с его хотя и зачаточным еще, но уже таким отцовским подбородком. Все остальное движение, похоже, замирало, когда Юного Князя провожали по коридору и сквозь множество приемных в кабинет самого Льва — угловой, где едва откроешь дверь и — о чудо! — солнце с бескрайних небес над взморьем льется потоками, а внизу гавань, вся открытая взору. Статуя Свободы, паромы на Стейтен-Айленде, буксиры, полицейские катера и грузовые суда — еще вдалеке, на подходе, в проливе Нэрроуз… Какое это было для него зрелище! Какое удовольствие!

Несколько раз бывало, что, оказавшись вдвоем в этом роскошном кабинете, они на волосок подходили к тому, чтобы сесть и поговорить по-настоящему. Несмотря на молодость, Шерман чувствовал, что отец пытается сломать кокон формальности, отворить некую дверцу и поманить его к себе. Но сделать это толком так и не удалось. И вот в мгновение ока Шерману тридцать восемь, и никакой дверцы больше нет. Как сказать ему? За всю жизнь ни единожды не рискнул он смутить отца признанием — даже просто в слабости, не говоря уж о моральном падении или духовных шатаниях.

— Ну, как дела в фирме «Пирс-и-Пирс»?

Шерман безрадостно хохотнул:

— Не знаю. Дела там идут уже без меня. Это все, что я знаю.

Отец подался вперед:

— Уж не собрался ли ты уходить оттуда?

— В некотором роде. — Шерман все еще не придумал, как, ему сказать. В результате, мучимый слабостью и виной, он прибег к той же шоковой методике, к той же примитивной мольбе о сочувствии, что оправдала себя с Джином Лопвитцем.

— Пап, — сказал он, — завтра утром меня арестуют.

Казалось, отец смотрел на него нескончаемо долго, потом открыл рот, закрыл, коротко перевел дух, словно отвергнув все обычные, принятые у людей способы выражать удивление и недоверие при оглашении вести о несчастье. То, что он в конце концов сказал, при полной своей логичности, озадачило Шермана:

— Кто?

— Ну кто… полиция. Полиция Нью-Йорка.

— За что? — Лицо обескураженное, полное боли. Что ж, Шерман ошеломил отца, все правильно, и, вероятно, лишил способности рассердиться…

— Халатность за рулем, бегство с места происшествия, несообщение властям.

— Автомобиль! — протянул отец, как бы говоря сам с собой. — И завтра тебя собираются арестовать?

Кивнув, Шерман начал свою невеселую историю, все время поглядывая на отца, который, к вящему облегчению и стыду Шермана, из ошеломленного состояния не выходил. Тему Марии Шерман осветил с викторианской стыдливостью. Едва ее знает. Видел всего три или четыре раза в невиннейшей обстановке. Конечно, не надо было допускать с ней вообще никакого флирта. Флирта.

— Кто эта женщина, Шерман?

— Жена некоего Артура Раскина.

— А-а. Кажется, я знаю, кто это. Он ведь еврей, верно?

Господи, да какая разница?

— Да.

— А сама она кто?

— Родом откуда-то из Южной Каролины.

— Как ее девичья фамилия? Девичья фамилия?

— Дин. Вряд ли в ее роду найдутся плантаторы-аристократы, пап.

Добравшись до появления первых газетных статей, Шерман заметил, что отец не желает больше знать никаких подробностей. Он вновь перебил Шермана.

— Кто будет представлять тебя? Надеюсь, есть у тебя хотя бы адвокат?

— Да. Его зовут Томас Киллиан.

— Никогда не слыхал о таком. Кто он?

С тяжким сердцем:

— Он служит в фирме «Дершкин, Беллавита, Фишбейн и Шлоссель».

Ноздри Льва дрогнули, на скулах напряглись мускулы, словно он с трудом подавил рвотный позыв.

— Где ты их, черт побери, раскопал?

— Они специализируются по уголовным делам. Мне посоветовал Фредди Баттон.

— Фредди? Ты позволил Фредди… — Он покачал головой. У него не было слов.

— Но он мой адвокат!

— Знаю, Шерман, но Фредди… — Лев бросил взгляд на дверь и понизил голос:

— Фредди прекрасный человек, Шерман, но это же серьезное дело!

— Ты же сам передал меня Фредди, пап, давным-давно!

— Знаю. Но тогда ни о чем серьезном не было речи! — Он вновь покачал головой. Прямо удар за ударом.

— В общем, как бы то ни было, меня представляет адвокат по имени Томас Киллиан.

— Ах, Шерман, Шерман. — Усталая отстраненность. Пролитого не воротишь. — Надо было тебе сразу ко мне зайти, как только это случилось. А теперь, на этом этапе — что ж, если бы да кабы… Будем плясать от этой печки. В одном я совершенно уверен. Тебе следует найти адвоката получше. Надо таких найти адвокатов, чтобы им верить безоговорочно: слишком многое от них зависит. Нельзя рыскать наугад по всяким там дершбейнам или как их там. Дай-ка я позвоню Честеру Уитмену и Эду Ла-Прейду, может, уговорю их.

Честер Уитмен и Эд Ла-Прейд? Два старых федеральных судьи, и оба то ли уже на пенсии, то ли вот-вот выйдут. Представить себе, чтобы они что-нибудь знали о махинациях в окружной прокуратуре Бронкса или о гарлемском подстрекателе… да нет, какое там. И сразу же на Шермана нахлынули печаль и жалость, не столько к себе, сколько к сидевшему перед ним старику, цепляющемуся за мощь связей, которые что-то значили разве что в пятидесятых или в начале шестидесятых годов…

— Мисс Нидлмен? — Лев ухватился за телефон. — Пожалуйста, соедините меня с судьей Честером Уитменом… Что?.. А, понимаю. Ну, когда закончите, ладно? — Он повесил трубку. Престарелым партнерам вроде него личных секретарш уже не полагалось. У них была одна на десятерых, и она, эта самая мисс Нидлмен, явно не вытягивалась по стойке смирно, едва Лев откроет рот. В ожидании он поджал губы и стал смотреть в окно, сразу сделавшись на вид еще старше.