Значит, битва будет последней.

На гильотину всех тех, кто посмел сказать хотя бы одно слово против избранника народа. Сен-Жюст взывает к мести с трибуны Конвента, тогда как Энрио, вечно пьяный и развратный начальник муниципальной гвардии, должен силой огня и меча провозгласить правление Робеспьера на улицах Парижа. Такова картина, нарисованная в умах тирана и его прихлебателей, картина карающей смерти. Робеспьер поднимется, как феникс из огня восстания и клеветнических обвинений, еще более великий, еще более недосягаемый, чем ранее.

Но увы! Один мазок кисти — и картина меняется!

Проходит десять минут… даже меньше… и вся мировая история уже идет по другому пути. Не успевает Сен-Жюст подняться на трибуну, как Тальен вскакивает и его голос, обычно тихий и невыразительный, повышается резким крещендо, заглушая слова молодого оратора.

— Граждане! — восклицает он. — Я прошу правды. Давайте сорвем занавес, за которым скрываются истинные заговорщики и предатели!

— Да, да! Правду! Мы хотим правды, — хором откликаются не сорок, а сто голосов.

Мятеж вот-вот выльется в открытое восстание, и, возможно, уже вылился. Похоже, искра попала в пороховой погреб. Робеспьер чувствует это, видит искру. Знает, что одно движение, одно слово, один рывок в этот погреб — и искра будет затоптана железной пятой и мятеж угаснет. Он спешит к трибуне, пытается подняться, но Тальен, предвидя это, отталкивает его локтем и обращается к семистам депутатам с криком, слышным даже на улице.

— Граждане! — гремит он. — Я умолял вас сорвать занавес, за которым таится предательство. Теперь этот занавес уже сорван. Если вы не смеете нанести удар тирану, посмею я!

Он неожиданно выхватил из-за пазухи кинжал и поднял над головой.

— И я вонжу это в его сердце, если у вас не хватит мужества смести его с лица земли!

Его слова и эта сверкающая полоска стали раздувают искру в пламя. Теперь уже семьсот голосов кричат: «Долой тирана!»

Все жестикулируют, размахивают руками, и только очень немногие вопят:

— Берегитесь клинка Брута!

Остальные отвечают возгласами: «Тирания!», «Заговор!» и «Да здравствует свобода!».

В этот час в зале воцаряется хаос. Тщетно Робеспьер пытается заговорить. Бросает оскорбления, проклятия председателю, который упорно отказывает ему в праве держать речь и яростно трясет колокольчиком.

— Председатель убийц! — кричит свергаемый тиран. — Я требую дать мне слово!

Но колокольчик все звенит, и Робеспьер, которого душит ярость, буквально синеет и подносит руку к горлу.

— Кровь Дантона душит тебя! — восклицает кто-то, и эта фраза кажется последней пулей, выпущенной в поверженного врага. В следующую минуту слышен голос неизвестного депутата, произнесшего слова, бывшие на устах каждого:

— Я требую обвинительного декрета для Робеспьера.

— Обвинение! — доносится из семисот глоток. — Обвинительный декрет!

Председатель энергично звонит в колокольчик, задает вопрос, и решение принимается единогласно.

Максимилиан Робеспьер, бывший хозяин Франции, признан виновным.

Настает полдень. Пять минут спустя падший идол выведен из зала в одну из комнат комитета вместе с друзьями: Сен-Жюстом, Леба, братом Огюстеном и другими: все признаны виновными, уже выдан ордер на их арест, и всех ждет один конец — гильотина.

В пять вечера заканчивается заседание Конвента. Депутаты заслужили обед и отдых и теперь спешат по домам, рассказать близким, что произошло. Тальен летит в Консьержери узнать о Терезе. Его к ней не пускают. Он еще не диктатор, и Робеспьер, хоть и уничтоженный, все еще правит… и живет.

Но с каждого церковного шпиля доносится звон набатного колокола, и мерный барабанный бой возвещает о памятном вечере.

В городе царит невообразимая суматоха. Люди бегут неизвестно куда, вопя, размахивая пистолетами и шпагами. Энрио, начальник муниципальной гвардии, едет верхом по улицам во главе своих жандармов, подгоняя коня как одержимый, стремясь освободить Робеспьера. Женщины и дети с воплями разлетаются в стороны, церкви, так долго пустовавшие, забиты пораженными ужасом людьми, пытающимися припомнить давно забытые молитвы.

Прокламации читаются на уличных углах, ходят слухи о поголовном убийстве всех заключенных. В обычный час по булыжникам улицы Сент-Антуан дребезжат колеса телег с осужденными. Публика, смутно сознающая, что происходит нечто необычное, хотя обвинительный декрет против Робеспьера еще не стал всеобщим достоянием, громко требует их освобождения. Зеваки окружают тележки и вопят: «Свободу осужденным!»

Но Энрио во главе жандармов налетает на них, не обращая внимания на требования, и угрожает пистолетами и саблей.

— Молчать! На гильотину! — орет он, и телеги продолжают свой скорбный путь.

Тем временем на чердаке одинокого дома по улице Ла-Планшетт Маргарита Блейкни слышала лишь слабые отзвуки суматохи и хаоса.

Вчерашним днем, долгим и жарким, ей казалось, что тюремщики чем-то необычайно взволнованы. Они метались туда-сюда по площадке перед ее дверью, постоянно перешептывались, но временами до нее доносились слово или фраза, неосторожно произнесенная громче, чем обычно. Она прижалась ухом к двери, но не уловила никакого смысла в обрывках разговора. И тут неожиданно различила голос капитана стражи. Он казался раздраженным и нетерпеливым и досадовал из-за того, «что приходится пропустить все веселье». Остальные солдаты с ним соглашались. Очевидно, все много пили, потому что голоса звучали хрипло, а языки заплетались. Часто речи прерывались непристойной песней. Время от времени она слышала стук сабо и надсадный кашель, словно стоявший за дверью человек был очень болен.

Но Маргарита по-прежнему ничего не понимала, и нервы были натянуты. Она потеряла счет времени, не знала, где находится. И не могла даже думать связно. В голове все мешалось, и когда за дверью вновь послышались скользящие шаги Шовелена вместе с бряцанием оружия и словами команд, она остро ощутила присутствие неутомимого врага, устроившего засаду на ее любимого.

В этот момент он специально повысил голос, чтобы она слышала.

— Завтра четвертый день, капитан. Я могу не прийти.

— В таком случае, если англичанина не будет к семи…

Шовелен коротко сухо рассмеялся.

— Приказы остаются прежними, гражданин. Но я думаю, что англичанин явится!

Несложно было понять: его слова означают смертный приговор для нее или мужа, а скорее всего для обоих.

Сегодня она весь день просидела у открытого окна, сложив руки в молчаливой непрерывной молитве, устремив взор на горизонт, прося об одной последней ночи вместе с возлюбленным, отважно борясь с отчаянием, стремясь надеяться и верить Перси…

В этот час центром притяжения стала площадь Отель-де-Виль, точнее — городская ратуша, где находились Робеспьер и его друзья, пребывавшие пока что в полной безопасности. Тюрьмы одна за другой отказывались принимать избранника народа: коменданты и тюремщики тряслись перед лицом столь ужасного святотатства. А жандармы, которым было приказано перевести павшего тирана в место заключения, терзались теми же угрызениями совести или страхом и по его же приказу увезли его в ратушу Отель-де-Виль.

Тщетно Конвент собирается снова. Тщетно Тальен требует, чтобы изменника Робеспьера и его друзей поместили под замок, но последние редактируют прокламации, рассылают гонцов по всем направлениям, в то время как Энрио и его жандармы, вселив ужас в сердца мирных граждан, встают кольцом у городской ратуши и объявляют Робеспьера диктатором Франции.

Солнце, окутанное вуалью тумана, начинает клониться к западу. Вокруг города словно расставлены невидимые барьеры, помогающие сдерживать возбуждение толпы. За этими барьерами царит неведение. Никто не знает, что творится. Только смутный страх проникает за городские ворота и сжимает людские сердца. Стражники у этих ворот совершенно не выполняют своих обязанностей. Мало того, донимают прохожих, выпытывая новости. Время от времени с разных сторон проезжают отряды муниципальной стражи с бешеными воплями: «Робеспьер! Робеспьер! Смерть предателям! Да здравствует Робеспьер!»