— Откуда ты всё это знаешь?
В горле у Миргасима запершило, во рту пересохло.
— Отец, бывало, говорил.
И вновь в памяти возникает отец. Нет, не лицо его, только рука, и на пальце белощёкая птичка с дрожащим хвостом и быстрым взглядом.
Из глубины сада подошёл к ограде Абдракип-бабай, к песне синицы прислушался, на Миргасима посмотрел:
— Прежде в нашем небе только жаворонки звенели. Синица — птица лесная. А как вырастил твой отец этот сад, и синицы дорогу сюда нашли, и зяблики у нас остановку делают, когда с юга летят.
Миргасим хотел проглотить комок, который застрял в горле, нет, не глотается. Он закашлялся.
— Дедушка, пожалуйста, — попросила Асия, — ты о пшенице на опытной делянке расскажи.
— О, если бы ты видел, Миргасим, какие зеленя! Знаешь, откуда твой отец первые семена привёз? Из-под Саратова! Горсть одну всего-то выпросил, для опытов. Высеял и нашей пшеницей цветки саратовские опылил. И так сколько лет повторял и повторял! Бывало, говорил мне: «Пшеница эта будет с крупным, тяжёлым, как свинец, зерном, с крепким, пружинящим колосом…» Знаешь, Миргасим, я-то, старик, возможно, и не доживу, но ты увидишь!
Миргасим дрожал, как в ознобе.
— Брат Зуфер и я, мы своими руками эти снопы осенью обмолотили.
— Тебе холодно? — спросила Асия. — Потому что ты без шапки. Дедушка, дай ему свою… Спасибо. А теперь мы в поле побежим, ту делянку проведает!
Глава сорок девятая. Кожаные башмаки пошли в бабушкин сундук
Стала земля обнажаться, стали зеленя пробиваться.
Самое время сейчас сбросить валенки, обуться в кожаные башмаки, в те самые, что дедушка сшил когда-то для отца Миргасима, когда отец был маленький… Но ноги росли у отца быстро…
Взял Миргасим башмак в руку и снова подумал об отце, вспомнил, как стоял отец прошлой весной у берёзок и ветер трепал его волосы. Стоял он спиной к дому, лицом к степи.
«А лицо папино забыл я, забыл…»
И слёзы потекли по щекам. Впервые с тех пор, как услышал страшную весть, плачет Миргасим.
«Не плачь, не горюй, он живёт в тебе, твой отец. И черты его проступят сквозь твои черты, и жизнь его продолжится твоей жизнью».
Так говорила бабушка Зианше, когда узнали в деревне что Насыр-кузнец убит.
— Ты плачешь, Миргасим? Что случилось?
Но разве можно открыться ей?
Бабушка стала за эту зиму такой старенькой, маленькой…
— О чём ты горюешь, мой внук?
— Не видишь, что ли? Никак не надеваются кожаные башмаки.
— О Миргасим, нога твоя выросла за зиму, и сам ты какой большой стал!
Бабушка взяла башмаки, принялась их чистить. Чистила и напевала песенку:
«А сама-то она как маленькая, — думает Миргасим, — песню поёт, головой качает, чуть не пляшет».
Почистила бабушка башмаки, завернула в газету и снова спрятала в свой зелёный сундук.
— Они ещё кому-нибудь пригодятся, когда-нибудь после войны… Дедушка сшил их из самой хорошей кожи, какую можно было достать в старые времена. И сам он был лучший сапожник во всей нашей деревне, а может быть, даже в целом свете. Но ты о башмаках не горюй, мой внук. Были бы ноги, а сапоги будут! — И подала ему мамины старые сапоги.
Миргасим обулся:
— В самый раз!
Он поднял ногу, мама, наклонилась, пощупала:
— Великоваты. Намотай на ноги портянки, потом обувайся. Да поскорее. Сегодня пойдёшь со мной на работу.
С непривычки Миргасим долго возился с портянками. Не удавалось намотать как положено: ровно, гладко. Но бабушка, пока мама не смотрела, помогла. А сапоги-то, конечно, он натянул на ноги сам.
Встал, прошёлся по комнате:
— Нигде не жмёт.
— Вот и хорошо. Возьми в сарае лопату, и пойдём на ферму. Кроме тебя и меня, нет сегодня свободных рук, чтобы коровники почистить.
Миргасим шагал по весенней, почерневшей дороге. Мама шла чуть впереди, и он видел, как играют блики света на её красной косынке.
Снег ещё лежал по обочинам и на полях, но чёрные птицы с белыми клювами — грачи — уже мерили большими шагами тёмные пятна проталин, словно хозяйство своё на лето у зимы принимали.
Солнце поднялось над горизонтом и отражалось теперь в каждой луже, в каждой ледышке. Хорошо было Миргасиму шагать в маминых сапогах по этой сверкающей, убегающей в небо степной дороге. Он нёс на плече лопату и думал:
«Сегодня так буду работать, что даже Зуфер мне позавидует. Один он в нашем доме мужчина, что ли?»
Старое Шаймурзино — Москва
