«Прощай», — прошептал он.

— Ну? — спросил Том.

— Они оставят нас в покое.

— Я ужасно рад, что ты, того, не улетишь.

— И я тоже, — проговорил он, но как-то не слишком уверенно, и грустно посмотрел на светящуюся стену, как будто пытался вызвать изображение бабки обратно.

Большая теплая рука с короткими пухлыми пальцами крепко сжала его плечо. Через секунду Глюкс взял его вторую руку, и Тахион просто сидел молча, купаясь в волнах любви и сочувствия, которые исходили от обоих людей, и пытался заглушить тоску по дому.

— Да, жизнь, дружище, она, того, отличная штука.

— Почему ты не убил его? — спросил Том.

Tax пошевелился и взглянул в карие глаза друга.

— Потому что мне хочется верить, что он еще может измениться.

Пальцы Тома сжались сильнее.

— Поверь в это.

«ОПАЛЬНЫЙ УЧЕНЫЙ ЗВЕРСКИ УБИТ В СВОЕЙ ЛАБОРАТОРИИ», — сообщал заголовок.

— Видели бы вы, что пишут в «Дейли ньюс», — пожаловалась она.

— Милая девушка, — Тахион брезгливо отодвинул растрепанную «Нью-Йорк тайме» и откинулся назад на своем вращающемся стуле, — я не полицейский. Я — врач.

Она нахмурилась и откашлялась, негромко и нервно.

— Вас считают отцом и покровителем Джокертауна. Если вы не вмешаетесь, ни в чем не повинного джокера посадят за убийство.

Теперь настала его очередь хмуриться. Он зацепился высоким каблуком сапога за металлический край стола.

— У вас есть доказательства? Если есть, вам прямая дорога к адвокату этого бедолаги.

— Нет. У меня нет доказательств.

Он вытащил из вазы, которая стояла у его локтя, желтый нарцисс, покрутил его перед носом.

— Интересно. Вы настолько проницательны, что решили сыграть на моем чувстве вины.

Девушка улыбнулась в ответ, отрицательно махнула рукой — со стремительностью лесного зверька, почти украдкой, но при этом слегка чопорно. Тахион неожиданно подумал о том, как сильно он врос корнями в этот мир; сначала его посетительница показалась ему болезненно худой, и лишь сейчас он понял, насколько близко девушка подошла к хрупкому и блеклому такисианскому идеалу красоты. Почти альбиноска, кожа бледная, как бумага, светлые, практически бесцветные волосы, совсем прозрачные голубые глаза. Одежда, по его мнению, довольно невыразительная: персикового цвета строгий костюм, простая белая блузка; на шее висела цепочка, такая же бледная и тонкая, как ее волосы.

— Это моя работа, доктор, и вам об этом отлично известно. Мне по должности положено знать, что происходит в Джокертауне.

Сара Моргенштерн считалась в «Вашингтон пост» экспертом по тузам с тех самых пор, как десять лет назад освещала джокертаунское восстание, за что удостоилась номинации на Пулитцеровскую премию.

Он ничего не ответил. Девушка опустила глаза.

— Клецка никогда бы этого не сделал, такой тихоня просто не смог бы никого убить. Он ведь умственно отсталый, понимаете?

— Я знаю.

— Он живет с джокером по имени Глянец на Элдридж-стрит. Глянец присматривает за ним.

— И он невиновен.

— Как дитя. Ну, в семьдесят шестом его арестовали за нападение на полицейского. Но тогда было… совершенно другое дело. Он… тогда это просто носилось в воздухе. — Казалось, Сара хотела что-то добавить, но потом передумала.

— Это точно. — Тахион склонил голову. — Похоже, вас это задело не на шутку.

— Я не могу видеть, как обижают Клецку. Он напуган и ничего не понимает. Я просто не могу сохранять обычную журналистскую объективность.

— А полиция? Почему вы не обратитесь к ним?

— Им нужен подозреваемый.

— Но ваша газета? Она имеет вес.

Сара откинула за спину бесцветные волосы.

— Доктор, я могу написать разгромную статью. Возможно, нью-йоркские газеты поддержат тему. Не исключено, что заинтересуется даже «Сиксти минутс».[12] Пройдет волна общественных протестов, и правосудие восторжествует. А он все это время будет сидеть в тюрьме Тумс, доктор. Ребенок, одинокий и напуганный. Вы представляете себе, каково это — быть несправедливо обвиненным, незаслуженно лишиться свободы?

— Да. Представляю.

Она закусила губу.

— Я забыла. Простите.

— Ничего страшного.

Тахион наклонился вперед.

— Я занятой человек, милая девушка. На мне держится целая клиника. Я продолжаю попытки убедить власти, что если мы отразили первое вторжение Прародительницы Роя, то это еще не значит, что она просто улетит обратно. Может быть, сейчас она готовится к новому, еще более ужасному нападению. — Он вздохнул. — Ладно. Думаю, я должен этим заняться.

— Вы поможете?

— Помогу.

— Слава богу.

Tax поднялся, обошел стол и встал рядом с ней. Девушка чуть запрокинула голову, забавно приоткрыла губы, и у него появилось впечатление, что Сара пытается быть соблазнительной, не вполне представляя, как это делается.

Что она затеяла? Не в его правилах было отвергать приглашение, исходившее от столь привлекательной женщины, но за ее поведением крылось что-то непонятное, и это настораживало Тахиона, воспитанного в такисианских традициях кровной мести. Не то чтобы он чуял угрозу, скорее — какую-то тайну, а для представителя его касты это само по себе было угрожающим.

Подчиняясь внезапному порыву и раздосадованный тем, что девушка предлагает ему себя, но так, что принять это предложение совершенно невозможно, такисианин протянул руку к вырезу ее блузки и вытащил оттуда цепочку. Показался простенький серебряный медальон с выгравированными на нем инициалами «А. У.». Сара попыталась прикрыть его ладонью, но он с кошачьим проворством раскрыл створки.

Внутри оказалась фотография девочки, совсем юной, не старше тринадцати лет. Волосы у нее были соломенного цвета, лицо пухлее, ухмылка заносчивей, но во всем остальном ее сходство с Сарой Моргенштерн было неоспоримо.

— Это ваша дочь?

— Моя… моя сестра.

— С инициалами «А. У.»?

— Моргенштерн — фамилия моего бывшего мужа. Я не стала менять ее после развода. — Она отвернулась чуть в сторону: колени крепко сжаты, плечи сгорблены. — Ее звали Андреа. Андреа Уитмен.

— Звали?

— Она умерла.

Его гостья стремительно поднялась.

— Простите.

— Это было очень давно.

— Дядя Тахи! Дядя Тахи!

Едва он ступил на порог лавчонки «Космическая Тыква» («Пища для тела, разума и духа») на улице Фиц-Джеймса О'Брайена на границе Джокертауна и Вилледж, как белокурая девочка ткнулась ему в ноги и оплела их, словно водоросль. Он со смехом наклонился и сгреб ребенка в охапку.

— А что ты мне принес, дядя Тахи?

Он порылся в кармане пальто, вытащил оттуда карамельку.

— Только не говори папе, что это я тебе дал.

Она с торжественной серьезностью закивала.

Тахион понес ее внутрь, в дружескую суматоху, внутри у него все сжималось. Невозможно поверить, что эта хорошенькая девятилетняя девочка была умственно отсталой, обреченной вечно оставаться на уровне четырехлетки.

С Клецкой — тридцатилетней громадиной более чем двухметрового роста, почти сферической массой белесой плоти — ему почему-то было легче. Безволосый, с расплывшимися чертами лица и слезящимися глазами-изюминами, он не помнил никакого другого имени, кроме своего жестокого прозвища. Клецка был перепуган и скучал по мистеру Глянцу и мистеру Бенсону, продавцу газет, который жил этажом ниже, он хотел трансформер, который Глянец купил ему совсем незадолго до того, как пришли те люди и забрали его. Он хотел домой, прочь от этих чужих злых людей, которые тыкали в него пальцами и дразнили его, и был так трогательно благодарен Тахиону за то, что тот пришел проведать его. Когда такисианин уходил из грязно-зеленой комнаты свиданий тюрьмы Тумс, великан цеплялся за его руку и рыдал, как дитя.