Упоминание придворной шутихи о библиотеке меня удивило. Как-то не вязался ее нарочито смешной облик с интересом к книгам.

— А ты, Матрена, что, читать умеешь? — спросил я.

— Тише ты, ирод, — торопливым шепотом сказала она, — здесь о таком говорить не след. Во дворце и у стен есть уши. Наше дело господ забавлять, а не грамоту знать!

— Извини, не подумал. Как у тебя с глазами?

— Перестану ночами читать, пройдут, — пошутила она. — Все несчастья от книг!

На постоялом дворе, где я оставил своих клевретов, их не оказалось. Пришлось будить хозяина и выяснять, куда они делись. Оказалось, что еще днем за ними пришли люди от Блудовых и позвали назад в имение. Пришлось идти их разыскивать.

У Блудовых уже спали. Я растолкал сенного слугу, и он отвёл меня в новое помещение, в которое перевели нашу команду. Переселили нас в просторную светлицу со вполне пристойной мебелью. Это было странно. Впрочем, проснувшийся поп тут же всё разъяснил. Оказалось, что слух о моём знакомстве с царём уже дошёл до наших новых знакомых и автоматически повысил наш статус.

Долгий, насыщенный событиями день утомил, и я, выслушав новости, сразу лёг спать, тем более, что на следующий день меня ждало интереснейшее событие, посещение царского книгохранилища. Библиотека Годуновых, как я предполагал, не могла идти в сравнение с пропавшим собранием книг Ивана Васильевича, но всё равно упустить шанс увидеть древние манускрипты не хотелось. Что ни говори, а случай был уникальный.

Хотя, честно говоря, особого трепета перед старинным книгами у меня не было. Книги нужно читать, а не рассматривать обложки и картинки. А вот читать их при своем вопиющем невежестве я-то и не мог. Для этого, как минимум, нужно было знать латынь, древнегреческий и несколько старых европейских языков.

Лавка, на которой я лежал, была мне коротка, В светлице пахло деревом, травами, которыми были набиты сенники. Фальцетом похрапывал Ваня Кнут. Я долго мостился, вспоминал все, что случилось за последнее время, пытался распланировать свои ближайшие действия. Однако никаких плодотворных идей так и не появилось, разве что мысль попытаться каким-то образом противостоять Самозванцу.

То, что я читал о Лжедмитрии, характеризовало его, в принципе, положительно. Парень он, судя по всему, неглупый, шустрый, для своего времени продвинутый, с европейской ориентацией. Другое дело, что и Федор вполне мог стать просвещенным монархом и попытаться повернуть нашу историю в русло мировой цивилизации. Лжедмитрию же предстоит так раскачать лодку государственности, что у холопов не только затрещат чубы, но и начнут отрываться вместе с головами. А так как я сам, как это ни обидно признавать, принадлежу к этому подлому сословию, то и сочувствую не вождям, а простому народу.

Утро началось грозовым дождём. Небо грохотало, молнии, соответственно, раскалывали тучи, и недалеко от поместья Блудовых, несмотря на ливень, начался пожар — то ли в дом попала молния, то ли он загорелся от неосторожного обращения с огнем.

Завтрак нам принесли в светелку. Мои соратники с удовольствием ели кашу, щедро сдобренную сливочным маслом, свежий подовый хлеб, запивали все это квасом и расспрашивали меня о знакомстве с государем.

После завтрака к нам явился сотник Федя. Выглядел он смущенным и перестал заикаться о вспомоществованиях, которыми доставал меня накануне. Через него выздоровевший боярин передал мне поклон. Даже «чудодейственный», «животворящий» немытый поп Сильвестр, встретив меня возле облой столчаковой избы, в просторечии туалета, одарил улыбкой, милостиво благословил и сунул для лобызания свою немытую руку.

Однако насладиться всеобщей лестью и признанием собственной значимости мне не удалось. Один из дворовых, парнишка со смышлёным лицом, заговорщицки передал, что меня на улице ожидает дворянка из Замоскворечья. Догадаться, кто это, было несложно, и я пошёл узнать, что от меня нужно Опухтиной — Других знакомых особ прекрасного пола у меня в Москве просто не было.

Вопреки ожиданию, женщина выглядела немногим счастливее, чем вчера.

— Что случилось? — спросил я, как только мы поздоровались.

— Ваня просит благодарить тебя, боярин, за помощь и велит долго жить, — ответила несчастная мать бесцветным, обреченным голосом.

Я, признаться, не понял, что она имеет в виду. Обычно пожелания «велел долго жить» употребляется в прошедшем времени, потому я уточнил:

— Что-нибудь случилось с сыном?

— Помирает мой Ванюша, — ответила она и заплакала.

— Отчего?

— От пыток, — коротко пояснила Опухтина.

— Подожди, я оденусь и пойду с тобой, — сказал я, — может быть, удастся чем-нибудь ему помочь.

— Ему уже не поможешь, — сказала мне вслед женщина, но с места не тронулась, осталась ждать.

Полагая, что парню действительно плохо, я велел Кнуту срочно оседлать донца, посадил Опухтину сзади себя на круп лошади, и через четверть часа мы уже въезжали в средней руки подворье, принадлежавшее этому семейству. Сам жилой дом был типичным строением этого времени, как тогда говорилось, «домик-крошка в три окошка». Я соскочил с лошади и помог спуститься вдове. Во время пути нам разговаривать было неудобно, потому о состоянии сына Анна Ивановна, так звали Опухтину, рассказала уже в самом доме.

— Дошел Ваня из Кремля сам, но ночью у него началась горячка.

— Доктора вызывали? — по инерции спросил я. — То есть лекаря?

— Откуда на Москве лекаря, — удивилась Анна Ивановна.

— Что, здесь совсем лекарей нет? — удивился я. — Даже немцев?

— Говорят, были какие-то иноземцы у царя Бориса, да государь им народ лечить не дозволял. Нынче же про них и не слышно. Знахарку позвала и попа, соборовать.

Иван был в жару, без сознания — бредил своей любезной. Священник, отслужив молебен, уже ушёл, оставив после себя запах ладана. При умирающем была только знахарка, чистенькая старушка с испечённым годами лицом, и дворовая девушка. Лежал Опухтин на животе под свежеснятой бараньей овчиной. Таким простым способом обычно лечили множественные повреждения тканей кожи после порок.

Я осторожно обнажил его спину. Судя по всему, пытали парня очень жестоко. Кожи на спине практически не осталось, синюшно смотрелись разорванные, оголённые мышцы. Похоже, что до сих пор он держался исключительно на нервной энергии. Я сделал необходимые распоряжения, и пока для меня кипятили воду промыть и дезинфицировать раны, занялся своим шарлатанским лечением.

Знахарка, отойдя в сторону, молча наблюдала за моими действиями. Опухтина вместе с дворовой девушкой жались в углу, мать крестилась и тихо плакала.

Уверенности в том, что я смогу помочь Ивану, у меня не было. Тюремная грязь попала в раны, и у пария, кажется, начинался Антонов огонь, иначе говоря, гангрена, общее заражение крови. Для спасения ему нужны были сильные антибиотики или необыкновенное везение.

Возился я долго, почти до обеда, и вымотался так, как будто проработал сутки без отдыха и сна. Однако, по моим интуитивным ощущениям, небольшой прогресс в состоянии больного всё-таки наметился.

— Ты, батюшка, никак колдун? — спросила меня знахарка, когда я присел отдохнуть у окна.

Вопрос был весьма дурного свойства. Понятно, что конкуренты никому не нравятся, но обвинять лекаря в колдовстве было слишком. За такое запросто могли отправить человека на костёр.

— С чего ты, бабушка, решила? — доброжелательно спросил я.

— Руками дьявола прельщаешь, крестом брезгуешь... — начала перечислять старуха мои ереси и злодейства.

Я внимательно рассмотрел старую каргу. Ее возраст в полутёмной комнате определить было сложно, но выцветшие глазки были хитрые, умные и пронзительные.

— Я руками не дьявола прельщал, а Господа призывал наложением.

Старуха язвительно усмехнулась и поглядела на меня снисходительно, насмешливо:

— Какой колдун в ереси признается... — произнесла она реплику «в сторону», ни к кому конкретно не обращаясь, и отвела взгляд.