С папой мы здесь же прощались. Помню этот запах нафталина, пышное шитье на тяжелых шторах, узор на обоях. Помню, как старательно отворачивался распорядитель, когда безутешной вдове передавали конверты с нечестно заработанными деньгами. Похоронное бюро располагается неподалеку от Карни, и мастера часто пользуются его услугами. После церемонии мы отправимся на местное кладбище, где лежат папа и бабушка Сингер. Оставим цветы на их могилах. Может, те, из соседнего зала, будут там же своего покойника хоронить. Мастера ведь гибнут что ни день.

На папины похороны приехала тетя Роза, мы ее много лет до этого не видели. Самое яркое мое воспоминание: я стоял возле гроба и на ее вопрос «ты как?» ответил «нормально». Автоматически, даже не понял, что она имеет в виду. А тетя поджала губы, словно расстроилась, какой я плохой сын.

И я действительно почувствовал себя плохим сыном.

Но брат из меня еще хуже.

В фойе выходит Захаров и осторожно прикрывает за собой дверь. До меня доносится голос Баррона: «Мы никогда не забудем, каких необычных зверюшек Филип делал из воздушных шариков, как замечательно стрелял из лука».

Захаров с улыбкой приподнимает густые седые брови:

— Сколько интересного я сегодня узнал о твоем брате.

Встаю. Может, я и не могу ничего хорошего сказать о покойном и прощения у него просить не собираюсь, но кое-что сделать все-таки могу. Самую малость. Врезать его убийце.

Захаров, наверное, увидел выражение моего лица: он примирительно поднимает руки в перчатках. Плевать. Наступаю на него и поднимаю кулак.

— Мы же заключили сделку.

— Я не убивал твоего брата, — он отступает на шаг. — Пришел сюда, чтобы выразить соболезнования твоей семье и сказать тебе, что я его не убивал.

Я не опускаю кулак. Приятно смотреть, как он пятится.

— Не надо. Я не имею отношения к убийству, остановись и подумай — это же совершенно очевидно. Ты для меня гораздо более ценен, чем месть какой-то мелкой сошке. Ты хорошо понимаешь, насколько важен твой дар, ты же умный парень.

— Правда?

Вспоминаю, как Филип сказал еще тогда, несколько месяцев назад: «Вырос ты или не вырос, а идиотом так и остался».

— Почему твоя мать меня не обвиняет? И Баррон, и дедушка. Думаешь, они бы позволили мне прийти, если бы правда думали, что я организовал убийство Филипа?

Старик так сильно стиснул зубы, что вздулись желваки. Если ударить сейчас, когда он напряжен — будет еще больнее. Да, Захаров дав-ненько не дрался.

Как же хочется врезать, прямо руку сводит. Я опускаю кулак на вазу, что стоит возле входа в зал. На ковер летят осколки и водопадом льется вода вперемешку с цветами.

— Вы нисколечко не жалеете о его смерти. — Я тяжело дышу, но ярость начинает отступать.

Непонятно, что и думать.

— Так и ты не жалеешь. — В голосе Захарова звенит металл. — Признайся, после его смерти тебе спокойнее спать по ночам.

В этот миг я ненавижу его, как никогда раньше.

— Вы прямо старательно убеждаете меня вас ударить.

— Я хочу, чтобы ты на меня работал. По-настоящему.

— Сделка отменяется.

Но тут до меня доходит: с гибелью Филипа Захаров наполовину выпустил меня из своей хватки. И даже больше чем наполовину: ведь теперь я не верю его обещаниям, а значит, и угрозы не смогу воспринимать серьезно. Если тебе говорят: «сделай это, а иначе», и ты делаешь, а потом все равно случается «иначе»... Какой мне резон его слушаться? Вместе с Филипом Захаров потерял и средство давления. Да, пожалуй, он действительно тут ни при чем. Я представляю для него ценность — редко когда мастер трансформации сам приходит к главе преступного клана.

Захаров кивает на занавешенную нишу — там скорбящие родственники могут уединиться и поплакать. Неуверенно иду за ним. Старик усаживается на длинную скамейку, а я остаюсь стоять.

— Ты жесток по натуре и нисколько меня не боишься, — тихо начинает он. — Мне нравится в тебе и то, и другое, хотя я бы все-таки предпочел увидеть немножко больше уважения. Из тебя получился бы превосходный убийца, Кассель Шарп, — убийца, которому нет нужды марать руки кровью, которому не придется содрогаться при виде содеянного, который никогда не увлекается слишком сильно.

От его слов мороз по коже.

— Кассель, соглашайся работать на меня, и я обеспечу тебе защиту. Тебе и брату. Матери. Деду, хотя его я и так считаю членом своей семьи. Защита и весьма приятный образ жизни.

— Так вы хотите...

— Филип не должен был погибнуть, — перебивает он. — Если бы мои люди присматривали за ним, ничего бы не случилось. Позволь мне позаботиться о тебе. Пусть твои враги станут моими врагами.

— Ну да, и наоборот. Нет, спасибо, — качаю головой. — Не хочу быть убийцей.

Захаров улыбается.

— Можешь превращать жертв в живые существа, если от этого тебе легче спится по ночам. Главное — удалить их со сцены.

— Нет, не буду.

Вспоминаю, как смотрела на меня сияющими глазами белая кошка.

— Ты уже так делал. Может, Баррон стирал тебе память, но теперь-то ты помнишь. Доказательство тому — проклятие, которое ты сам же и снял.

— Это проклятие было наложено на вашу дочь.

Захаров резко втягивает воздух, а потом медленно выдыхает.

— Что было, то было, Кассель. Ты теперь умеешь колдовать. И однажды магия тебя поманит. А потом не сможешь устоять перед соблазном: просто не останется другого выхода. Очнись. Ты один из нас.

— Еще нет. Не совсем.

Только за это и остается цепляться.

— Ты вспомнишь о моем предложении. Вспомнишь рано или поздно, когда настанет время разобраться с некоторыми близкими тебе людьми.

— Вы про Баррона? — удивленно спрашиваю я. — Ну и сукин же вы сын — предлагаете мне на похоронах одного брата спланировать убийство другого.

Захаров встает и, улыбаясь, отряхивает штаны.

— Заметь, это ты сказал — не я. Да, я сукин сын. Но однажды я тебе понадоблюсь.

И он уходит обратно в зал.

Потом появляется Лила. Сижу, уставившись на занавеску: сколько людей, интересно знать, здесь рыдало? Может, на ткани осели маленькие кристаллики соли, как когда намочишь пляжную подстилку в морской воде? По-моему, я схожу с ума.

— Эй, — она протягивает мне чашку кофе; губы накрашены яркой кроваво-красной помадой. — Сейчас произносит речь друг Филипа. Кажется, рассказывает, как они впервые ограбили винный магазин.

Беру чашку. За последние три дня я, по-моему, вообще ничего не ел, только пил кофе. Должен, по идее, уже по стенкам бегать. Наверное, именно поэтому чуть не набросился на ее отца.

— Лила, иди обратно в зал. Я не... Не могу... — качаю головой.

Я столького не могу. Например, рассказать ей правду о своих чувствах. И в то же время прилично соврать сейчас тоже не получится.

Я так тебя хочу, сделал бы что угодно, чтобы тебя заполучить.

Пожалуйста, не позволяй мне.

— Мы же были друзьями. Даже если ты ничего больше ко мне не чувствуешь.

— Мы по-прежнему друзья, — повторяю почти на автопилоте; как бы я хотел, чтобы это была правда.

— Ну и хорошо, — она присаживается рядом. — Тогда не злись на меня. Я не пытаюсь тебя охмурить, ничего подобного.

— Хм, то есть за свою добродетель можно не беспокоиться? — фыркаю я в ответ. — Ну, спасибо и на том.

Лила закатывает глаза.

— Нет, я понимаю, зачем ты пришла. Наверное, тебе приятно, что он мертв.

Вспоминаю слова Захарова: «После его смерти тебе спокойнее спать по ночам». Нет, я отказываюсь так думать.

— Теперь ты чувствуешь себя в безопасности.

Лила смотрит на меня с изумлением, словно поверить не может в услышанное, а потом смеется:

— Трудно снова стать девочкой — человеком с руками и ногами. Носить одежду, ходить в школу. Снова говорить. Иногда я чувствую...

— Что?

— Будто... Не знаю. Это же похороны твоего брата, мне следует спросить, что чувствуешь ты.

Делаю большой глоток. Как кстати этот кофе.