— Хорошо. Вы помогли мне уроки прогулять. Премного благодарен. Чем могу отплатить за услугу?

— А ты тот еще фрукт, — качает головой агент Джонс.

Пытаюсь казаться скучающим, а сам внимательно его изучаю. Низенький и приземистый, как бочонок, редкие русые волосы пшеничного оттенка, над тонкой верхней губой — шрам. Пахнет от него лосьоном после бритья и несвежим кофе.

Ко мне наклоняется Хант:

— Знаешь, невиновные люди обычно очень расстраиваются, когда попадают к федералам. Требуют адвоката, кричат о нарушении прав. А вот преступники спокойны, прямо как ты.

Он выше коллеги, более худощавый и старше — в коротко стриженных волосах пробивается седина. В его голосе странные модуляции — будто обращается с кафедры к пастве. Наверняка кто-то из родственников — священник.

— Это потому, что подсознательно преступники хотят, чтобы их поймали, так психологи говорят, — вторит Джонс. — Как думаешь, Кассель? Хочешь, чтобы тебя поймали?

Пожимаю плечами:

— Кто-то слишком увлекается Достоевским.

Хант усмехается.

— Так вот чему вас учат в этой распрекрасной частной школе?

— Да, именно этому нас там и учат.

В его голосе такое откровенное презрение, что я делаю себе мысленную пометку: «Он думает, мне в жизни все дается легко, а это значит, ему самому ничего легко не давалось».

— Слушай, пацан, — прокашливается Джонс, — двойная жизнь — не шутка. Мы все знаем про твою семью. Мы знаем, что ты мастер.

Замираю, словно примерзаю к стулу. Как будто кровь застыла в жилах.

— Я не мастер.

Убедительно получилось или нет? Сердце учащенно бьется, в висках пульсирует кровь.

Хант берет со стола папку и достает какие-то бумаги. Что-то знакомое. Точно! Такие же бумажки я стащил из клиники сна. Только на этих значится мое имя. Это же результаты теста!

— После того как ты сбежал из клиники, доктор Черчилль послал это нашему сотруднику, — рассказывает Джонс. — Результат положительный. Парень, у тебя гиперинтенсивное гамма-излучение. Только не говори, что не знал.

— Но ему же не хватило времени, — мямлю я оторопело.

Вспоминаю, как понял, что собирается сделать доктор, и сорвал с себя электроды, как выбежал из кабинета.

Агент Хант все прекрасно видит:

— Получается, вполне хватило.

Тут они решают смилостивиться и предлагают мне перекусить. Агенты уходят, а я остаюсь один в запертой комнате. Бессмысленно пялюсь на листок с записью собственных гамма-волн. Одно понятно — я влип, основательно и наверняка.

Достаю мобильник. Стоп — они же ведь именно этого и ждут? Чтобы я кому-нибудь позвонил. И о чем-нибудь проболтался. Даже если за стеклом никого нет — здесь наверняка повсюду звукозаписывающая аппаратура; комната-то предназначена для допросов.

И скрытые камеры, конечно же.

Роюсь в меню телефона, нахожу функцию фотосъемки, включаю вспышку и принимаюсь снимать стены и потолок. Еще раз, и еще. Вот оно. Отражение. Просто так камеру заметить невозможно — она вмонтирована в раму от зеркала, но на фотографии ясно видно крошечный засвеченный вспышкой объектив.

С улыбкой запихиваю в рот пластинку жевательной резинки.

Через минуту жвачка становится мягкой — теперь можно заклеить камеру.

В комнате тут же появляется агент Хант с двумя чашками в руках. Так бежал, что даже расплескал кофе и заляпал себе манжеты. Наверняка обжегся.

Интересно, почему он испугался, когда камера вышла из строя? Думал, я что — сбегу? Из запертой комнаты мне выйти не под силу — просто выпендривался, хотел им показать, что не покупаюсь на дешевые фокусы.

— Мистер Шарп, вы думаете — это смешно?

Почему он переполошился?

— Выпустите меня. Сейчас начнется занятие по лепке, а вы говорили — я не арестован.

— Тогда придется вызвать родителя или опекуна.

Хант ставит кофе на стол. Успокоился — значит, этой просьбы от меня ждали. Все снова идет по заранее известному им сценарию.

— Мы можем позвонить вашей матери и пригласить ее сюда, вы этого хотите?

— Нет. — Они меня переиграли. — Не хочу.

Хант с довольным видом промакивает рукав салфеткой:

— Вот и я так подумал.

Беру чашку и медленно делаю глоток.

— Видите, вам даже не пришлось мне угрожать вслух. Право слово, не арестант, а просто подарок.

— Послушай-ка, умник...

— Чего вам надо? К чему это все? Ладно, я мастер, что с того? У вас нет доказательств, что я над кем-нибудь работал. Не работал и в будущем не собираюсь. А значит, я не преступник.

Уф, вру напропалую и почему-то испытываю облегчение. Пусть-ка попробуют возразить.

Хант моему вопросу не обрадовался, но и не насторожился вроде.

— Кассель, нам нужна твоя помощь.

Я так смеюсь, что кофе попадает не в то горло.

Хант открывает было рот, но тут распахивается дверь и на пороге появляется Джонс. Где он, интересно знать, шатался все это время? Обещанного обеда не принес.

— Слышал, ты тут откалываешь разные номера.

Он бросает взгляд на залепленный жвачкой объектив — значит, либо просмотрел запись, либо кто-то ему рассказал.

Пытаюсь прокашляться, но не очень-то получается.

— Кассель, послушай, — вмешивается Хант, — на свете много таких детишек, юных мастеров, которые связались с неподходящей компанией. Но ты можешь все изменить, твои способности необязательно использовать во зло. Существует правительственная программа, молодых мастеров учат контролировать свой дар, использовать его на благо правосудия. Мы тебя с радостью порекомендуем для такой программы.

— Но вы даже не знаете, какая у меня магия.

Очень-очень надеюсь, что не знают.

— Мы принимаем разных мастеров, Кассель, — поддакивает Джонс.

— Даже мастеров смерти?

Он внимательно смотрит мне в лицо.

— Так ты мастер смерти? Если так — все очень серьезно. Это опасный дар.

— Но я не говорил, что я мастер смерти.

Стараюсь, чтобы слова прозвучали неубедительно. Пусть думают, я мастер смерти, как дедушка; или мастер удачи, как Захаров; мастер снов, как Лила; мастер физической силы, как Филип; мастер памяти, как Баррон; мастер эмоций, как мама. Да кто угодно. Только бы не догадались, что я мастер трансформации. Последний раз такой появлялся в Штатах аж в шестидесятых годах. Уверен: сцапай меня правительство — вряд ли выпустят просто так и отправят в школу доучиваться.

— За эту программу отвечает одна женщина, агент Юликова, — продолжает Джонс. — Мы бы хотели вас познакомить.

— Какое это все имеет отношение к происходящему? Какая помощь вам от меня нужна?

Очень уж похоже на мошенничество: странно они себя ведут, мрачными взглядами обмениваются, когда я отворачиваюсь. Все эти разговоры про секретную правительственную программу, щедрые предложения — меня словно прощупывают. Только вот почему? Почему именно меня?

— Можешь не отрицать — нам известно о твоих связях с преступным кланом Захаровых.

Когда я пытаюсь возразить, Джонс поднимает руку.

— Можешь ничего не говорить. Но знай: за последние три года по приказу Захарова совершались многочисленные заказные убийства — убирали как членов его собственной шайки, так и посторонних людей. Мы обычно не вмешиваемся, когда бандиты убивают друг друга — пускай, но совсем недавно погиб один из наших информаторов.

Он кладет передо мной на стол черно-белую фотографию. По спине пробегают ледяные мурашки.

На снимке — лежащий на боку человек. Ему несколько раз выстрелили в грудь, на рубашке расплылось огромное черное пятно. Весь ковер под ним — в крови. Лицо толком не разглядеть из-за рассыпавшихся темных волос. Но это лицо я все равно узнаю где угодно.

— Его застрелили прошлой ночью, — рассказывает Джонс. — Пуля прошла между седьмым и восьмым ребром и угодила прямо в правое предсердие. Умер мгновенно.

Меня будто кто-то ударил кулаком в живот.

Отталкиваю от себя фотографию.

— Зачем вы мне это показываете? — Мой голос дрожит. — Это не Филип. Это не мой брат.