Дыркин и Нейфельд разогрелись на солнышке и уснули. А были они в охранении. Так их сонных и взяли в плен. Стыдили их всем полком. И не одна частушка ехидная ходила о героях…

Усталые, с песнями возвращались в лагерь и здесь набрасывались на обед. После целого дня, проведенного на воздухе, обед казался особенно вкусным.

Тяжелы были только дождливые дни, когда в дождь, по страшной грязи, мокрые и разбухшие, вели мы наши боевые занятия. Но таких дней было немного.

Начшколы Диванов выработал точный план занятий.

Кроме тактических через день мы начали ходить на большое стрельбище, километра за четыре от лагеря.

— Тактика, стрельба и политзанятия, — сказал Диванов, — вот главные основы нашей учебы. Плох тот боец, который не умеет стрелять.

Стрельбище заняло почетное место в нашей лагерной жизни. Раным-рано подымается полковая школа. Сегодня стрельба. В полном снаряжении выходят курсанты из лагеря. Еще спят в соседних палатках. По лагерю проходят тихо. Только вышли в поле, и утреннюю тишину вспугнула первая песня. С песнями все еще туго, очень туго. До сих пор предпочитают «Дуню» всякой новой хорошей песне. Но теперь уж пошли в ход песни собственного изготовления. С правого к левому флангу переливается:

Стрельбище.

— Школа, стой!

Конец песне.

Раскинулось огромное боевое поле. Впереди, далеко чуть чернеют мишени. Школа разбивается на смены и смены одна за другой выходят на линию огня. На линии огня не до песни. На линии огня полная тишина. Правда, и тут не сдержится Грамм или Кироков и брякнут шуточку. Но их быстро осаживают. На линии огня тишина и сосредоточенность, а сзади, среди ожидающих, разговоры, подготовка. Некоторые палаточники вынули газеты.

Сигнал.

«Попади, попади, попади…» — поет рожок.

Гулко начинают трещать винтовочные выстрелы. Крепче прижимаешь к плечу винтовку. Стараешься попасть во что бы то ни стало. Вот у третьей мишени поднимается красная указка. Попал. Облегченно вздыхаешь. И когда возвращаешься с линии огня, гордо поглядываешь на товарищей. Но вот уже новую смену вызывает рожок, и снова сухой треск винтовки. Не всегда показывается указка. А иногда к вящему стыду стрелявших за пятьдесят-шестьдесят шагов взметается столб земли: пуля ударилась в землю. Один выстрел за другим, одна смена за другой. Потом бойцы считают промахи и попадания. Спорят, доказывают, а отличные стрелки гордо поглаживают свою винтовку.

И почти всегда печально возвращается с линии огня Капернаут. Никакие приспособления не помогают ему. Все пули летят «за молоком».

— Капернаут, ты уже можешь скоро целое молочное заведение открыть, — смеются ребята.

Но Капернаут не обижается. Он сосредоточенно думает, что бы еще соорудить, чтоб попасть. А когда мы стреляем в противогазах, не одному Капернауту приходится печально возвращаться с линии огня. Стекла противогазов запотевают, ничего не видишь дальше своего носа и стреляешь наугад. Попадают очень немногие, и тут уже Капернаут утешает товарищей по несчастью.

На обратном пути уже поется новая, только-только, на стрельбище, составленная песня. Весело, громко поет школа:

Другие подхватывают:

Звонко ведет песню Федька Чернов:

И дружно подхватывает школа:

Так с песнями идем до самых лагерей.

Начхим полка Вольский был изумительной личностью. Он страстно любил свою работу. Химический кабинет полка был его манией. Целыми днями он копошился в кабинете, доставал все новые и новые препараты, развешивал, прибивал, закреплял.

Особенно любил Вольский всякие экскурсии. Он долго не выпускал экскурсантов из кабинета. А потом заставлял записывать свое мнение о химкабинете в специально заготовленной тетради.

И еще страстью Вольского было писать огромные статьи о своем кабинете. Писал он всюду — от «Правды» до стенной газеты — и весьма сокрушался, не видя своих «трудов» напечатанными.

Занимался с нами Вольский не особенно много. Он больше рассказывал о всяких случаях из жизни химкабинета и выслушивал наши рассказы. В общем занятия по химии протекали у нас в мягком и свободном тоне. А когда однажды Адзанов сделал доклад об иприте, химик преисполнился к нему уважением и Адзанов стал считаться главным специалистом по химии.

Любил Вольский сниматься. Был среди нас любитель-фотограф. Вольский заставлял его снимать себя во всех видах. В противогазе и без противогаза, в ипритовом костюме[10], с баллоном в руках, надевающим противогаз и снимающим его и еще во всевозможных позах. Кажется, целая картинная галерея была у химика.

В лагерях начхим проявлял максимум самодеятельности. Очень часто можно было его узреть на лагерных линейках, вечно куда-то спешащего. И за ним неизменно следовал красивый, породистый дог.

— В ближайшие дни я вас поведу в камеру для окуривания хлором, — сказал нам химик. — Вы уведите на опыте, если нам удастся достать кошку, какой изумительно красивой смертью умирает животное в парах хлора. — Вольский любил выражаться цветисто.

— Товарищ начальник, а вы бы дога вашего для опыта дали, — вставил с скамьи Грамм.

Начхим мрачно взглянул на Грамма и ничего не ответил.

Через несколько дней школа отправилась для окуривания в газовую камеру. Каждый долго и внимательно ощупывал свой противогаз. Перед землянкой-камерой было немного жутко. А вдруг задохнешься… Острили… Но шутки выходили мрачные и плоские. Некоторые остряки пугали: в прошлом году сто человек задохнулось.

— Ну, как теперь, Капернаут, пойдешь?.. Я не советую, — говорил Степанов. — На толстых газ свирепее набрасывается. Погибнешь ни за что.

В камеру входило человек по двадцать пять. Первым пошел Диванов. В камере было темновато, и почти ничего не видно, тем более что запотели стекла противогазов. Каждый храбрился и выкрикивал остроты.

— Дыркина не забудьте! — кричал Симонов. — А то погибнет человек, и не заметит никто.

Минут через десять вышли из камеры. В противогазе настолько не чувствовалось никакого газа, что даже не верилось, что было окуриванье. Володя Нахимов так и не поверил.

— Чепуха… На пушку нас взяли… Никаких газов не было.

— А ну, подойди к дверям без противогаза, — предложил Диванов. — Кто хочет?

Побежало человек пять. Через минуту вернулись они, кашляя и вытирая слезы.

— Оно того, верно, газ, — заметил Нахимов.

— А ну, кто еще хочет проверить? — спросил начальник. Желающих не было.

Начхим снялся вместе с курсантами, и окуривание кончилось. Мы убедились в силе наших противогазов. Следующее окуривание было уже массовым, полевым. Вся школа с оркестром двинулась к стрельбищу. Густо смазали оружие, в палатках оставили часы, ножи, чтоб не испортились. Близ стрельбища на огромном лугу решил нас окуривать Вольский боевыми газами. Капернаут, Неливцев и еще несколько человек предусмотрительно накануне заболели.