Но что предотвращает эту топорную месть? Если обычный гражданин отрежет голову своего соседа тесаком, что надо сделать? Должны ли мы все взяться за руки, как дети в хороводе, и сказать: «Мы все ответственны за это; давайте будем надеяться, что это не войдет в моду. Давайте будем надеяться, что придет счастливый день, и в нем не будет места отрезанию голов тесаками, и что никто и никогда ничем ничего не отрежет»? Должны ли мы сказать: «Что было, то прошло; незачем оглядываться назад – кому нужны скучные подробности, и кто знает, не было ли в отрезанной голове зловещих мыслей, из-за которых она и оказалась в зоне досягаемости тесака»?

Нет, мы так поступать не должны. Мы храним мир в частной жизни, выясняя факты и находя верный объект для наказания. Мы лезем в скучные подробности, мы ищем причины, мы тщательно расследуем, кто же нанес первый удар. В общем, мы делаем именно то, что и я хочу очень кратко сделать вот на этом листе бумаги.

Учитывая вышеизложенное, я уверен, что под всей грудой фактов скрыта правда, причем ужасная правда – правда о душе. Очевидно, что великая держава Германия ошибалась относительно Сербии, ошибалась относительно России, ошибалась относительно Бельгии, ошибалась относительно Англии, ошибалась относительно Италии. Но у такой систематической ошибки должна быть причина, и об этой коренной причине, из-за которой против Германии восстала половина мира, я скажу чуть позже. Она слишком всеобъемлюща, чтобы нуждаться в доказательствах, слишком неоспорима, чтобы подробности могли что-то изменить. Она, ни много ни мало, после сотни лет взаимных обвинений и ложных толкований указала на источник современного европейского зла, на фонтан, яд из которого течет ко всем нациям Земли.

Трудно не заметить, что многих людей, признающих право на самооборону для британского меча и не испытывающих особой любви к свисту сабель у Садовой и Седана, терзают смутные сомнения. Они сомневаются в том, достаточно ли прилична и демократична Россия, особенно в сравнении с Пруссией, чтобы быть союзником либеральных и цивилизованных держав. Что ж, придется начать с вопросов цивилизации.

В этой дискуссии нам жизненно важно постигнуть суть происходящего, а не просто договориться о смысле тех или иных слов. Нет резона дополнять каждый аргумент дискуссии разъяснением, что значит или должно значить каждое отдельное слово. Но разъяснить, что же мы хотим сказать используемым нами словом, необходимо. Пока наш оппонент понимает, о чем мы говорим, не так уж важно для спора, те ли в нем слова, которые мы выбрали, или какие-то другие. Солдат не говорит: «Мне приказали идти в Мехлин, но я лучше пойду в Малин¹». На марше с ним можно поспорить об этимологии и археологии, но важно, знает ли он, куда идет.

Точно так же, пока мы знаем, что данное слово значит в данной дискуссии, не так уж важно, что оно значит в других и весьма отличных от нашей дискуссиях. Мы имеем полное право сказать, что ширина окна равна четырем футам, даже если мы вдруг весело сменим тему, перейдя на крупных млекопитающих, и скажем, что у слона четыре ноги[4] ^[5]. Совпадение слова не существенно, если нет сомнений в разнице смыслов; никто и не подумает о слоне длиной четыре фута или об окне с хоботом и округлыми бивнями.

Крайне важно, чтобы была полная ясность в том, какой смысл сокрыт в двух или трех словах, являющихся но сути дела ключевыми для этой войны. Одно из них – «варвар». Пруссаки применяют его к русским, русские применяют к пруссакам. И те, и другие действительно имеют в виду нечто, существующее в реальности под этим именем или каким-то иным. Но и те, и другие имеют в виду разное. И если мы спросим, в чем именно кроется разница, мы поймем, почему Англия и Франция предпочитают Россию и почему считают Пруссию действительно опасным варваром, если выбирать кого-то из двух.

Начнем с того, что Пруссия пала гораздо ниже в своих низостях даже в тех делах, в которых три империи Центральной Европы пали приблизительно поровну – например, при разделе Польши. Английский писатель, предупреждающий об опасном росте российского влияния и пытающийся остановить войну, говорит, что между нами и союзом с Россией находятся поротые спины полячек. Но порка женщин одним австрийским генералом также имела место, за что его гоняли по лондонским улицам грузчики пивоварни «Барклай и Перкинс»[6]. Что же касается третьей державы, Пруссии, то ясно, что по сравнению с ее отношением к женщинам Бельгии старые порки выглядят пустой формальностью.

Но, как я и говорил, помимо любых подобных взаимных обвинений, есть куда более важные глубинные различия в том, что стороны понимают под варварством. Когда германский император жалуется, что мы запятнали себя союзом с варварской и наполовину азиатской державой, он вовсе не собирается (уверяю вас) лить слезы на могиле Костюшко. Когда я говорю (и делаю это от всего сердца), что германский император является варваром, я не просто высказываю свои предубеждения, которые имею относительно осквернения церквей или детей. И мои соотечественники и я имеют в виду совершенно конкретную и ясную вещь, когда называют пруссаков варварами. Она сильно отличается от того, что мы можем предъявить русским – ее просто невозможно представить их свойством. И очень важно, чтобы нейтральные страны поняли, что мы имеем в виду.

Когда немец называет русского варваром, он имеет в виду, что русский недостаточно цивилизован. Есть определенный путь, по которому западные нации шествуют в настоящее время, и Россия действительно продвинулась по нему не так далеко, как другие; у нее действительно не достает того, что мы считаем современной системой науки, торговли, техники, путешествий или политического устройства. Русский пашет старым плугом, он носит густую бороду, он обожает реликвии, его жизнь груба и тяжела, как у подданных Альфреда Великого.

Поэтому он – в германском смысле – варвар. Бедняги вроде Горького и Достоевского вынуждены в этих декорациях нести какую-то отсебятину, вместо того чтобы использовать развернутые цитаты из Шиллера или делать предписанные паузы для восхваления Всевышнего за лучшие виды Гессе-Пумперникеля[7]. Русские, у которых нет ничего, кроме их веры, их полей, их огромной отваги и их самоуправляющихся общин, действительно отрезаны от всего, что (на модных улицах Франкфурта) называется Правдой, Красотой и Добром. Вот истинный смысл наименования отсталости варварской; если сравнивать с Кайзерштрассе, то оно справедливо по отношению к России.

Но мы, французы и англичане, имеем в виду совершенно другое, когда называем пруссаков варварами.

Даже если их города возвышаются над их самолетами, даже если их поезда быстрее их пуль, мы все равно будем называть их варварами. Мы должны точно знать, что мы имеем в виду под этим словом, и мы должны знать, почему оно верно. Под ним мы понимаем не то, что по какой-то причине недостаточно цивилизованно. Мы имеем в виду нечто, враждебное цивилизации по своей конструкции. Мы имеем в виду нечто, желающее войны с принципами, которые сделали возможным существование человеческого общества.

Естественно, надо быть частично цивилизованным, чтобы уничтожать цивилизацию. Такие развалины после себя не смогли бы оставить дикари – они для этого недостаточно развиты. Гуннов не было бы без лошадей, а всадников без умения на них скакать. Датских пиратов не было бы без кораблей, а кораблей без корабельного ремесла. Человек, которого я назвал бы «варваром-плюс», должен быть куда современнее, чем тот, кого я назвал бы «варваром-минус». Аларих был офицером римского легиона, но именно он уничтожил Рим. Напрасно предполагать, что эскимос смог бы сделать это столь же умело. Ведь варварство (в нашем понимании) заключается не в средствах, а в целях. Мы видим, что эти лощеные варвары имеют абсолютно серьезную цель – разрушение определенных идей, которые, как они считают, мир перерос, но без которых, как мы считаем, мир погибнет.