— По правде говоря, в моём распоряжении ещё не было времени всё как следует обдумать, но даже поверхностный взгляд позволяет определить, что положение моё далеко от благополучного. Меня обвиняют и в похищении дела, и в нападении на следователя, а такое жандармы не прощают. Я уверен, уже дан приказ о моём розыске по всем губерниям Империи. Так что в пору мылить верёвку.

Лев Сергеевич расхохотался.

— Ну, это ты зря! Не всё потеряно. Ты готов выслушать моё предложение?

— Конечно.

— Я знал, что ты согласишься. У тебя есть голова на плечах. Пока есть.

— Пока? — переспросил я. — Неужели общество, мечтающее лишить меня головы, только что пополнилось ещё одним членом?

— И да и нет. Причин, по которым можно потерять столь ценную часть тела, чрезвычайно много. Одну из них я хочу назвать прямо сейчас.

— Какую же?

Хозяин усадьбы качнулся в кресле, выбросил руку назад и схватил шпагу. Металл вжикнул о скобы. Лезвие коротко свистнуло и коснулось моего подбородка. Но я даже не дрогнул.

— Видишь ли, Коля, причина, по которой ты можешь потерять голову, не покинув моей усадьбы, до смехоты проста. Моя жена — женщина, а опыт мой учит никогда не доверять женщинам. А ты красивый, даже очень красивый молодой человек. И вот печальный вывод моей тирады: я тебе снесу голову в ту же секунду, как только увижу, что ты отвечаешь взаимностью на любезности моей жены. Смекаешь?

Я опустил глаза на лезвие и улыбнулся:

— Благодарю за комплимент, Лев Сергеевич. Но вот вопрос: я должен быть груб?

— Не-ет, — протянул Волконский, — ты просто должен быть холоден, как металл этой шпаги.

— Всё ясно. Но, простите, у вас рука не устала держать столь прелестное оружие у моего подбородка?

Опять неуловимое движение, и шпага повисла на стене.

— Что ты, она необычайно лёгкая, — небрежным тоном ответил Волконский, по лицу которого было видно, что он доволен моей выдержкой.

— Слава Богу, а то я уж подумал, что вы решили побрить мою трёхдневную щетину, притворившись цирюльником.

Хозяин усадьбы вновь расхохотался и встал.

— Пройдём в столовую, я притворюсь поваром, — смеясь, он вывел меня в коридор.

* * *

За окнами серело, когда Волконский и я вышли из чёрного хода и зашагали по вычищенной дорожке. Остатки снега хрустели под нашими сапогами, а из глубины сада, на фоне угасающего неба, вился дымок.

Мне, как всегда вечерами, было чуть грустно и одиноко. Время от времени, оставляя мысли и воспоминания, я приходил в себя и снова и снова удивлялся, находя себя в саду незнакомой усадьбы.

— Этой бане почти триста лет, — Лев Сергеевич указал на избушку, полностью сложенную из брёвен и укрытую соломой.

— А сколько лет вашему роду?

— Точно неизвестно, но я докопался до 5 веков.

— Неплохо.

— Да, — кивнул Лев Сергеевич, — гордиться есть чем. Однако род Переяславских древнее.

— Вас это тревожит? — усмехнулся я.

— Рождает ма-аленькую зависть. Но… вот и пришли.

Мы поднялись на крыльцо, и Волконский толкнул дубовую дверь. Слуги завершали последние приготовления.

— Располагайся, Николай Иванович. Жаль, что Андрей не согласился, а впрочем, это даже хорошо: я смогу тебе поведать всё, не таясь, — сказал Волконский, когда они оказались в предбаннике. — И не стесняйтесь: мы все одного сорта, — он первым начал стягивать рубаху.

Когда я разделся, он присвистнул.

— Кто же тебя так помял? И почему в коридоре я не заметил ссадин?

— Насчёт того, почему ссадин не было сразу после полёта, я ничего сказать не могу, вероятно, магия Ламбридажи. А помял меня помощник следователя. Надеюсь, вы не думали, что я первый полез драться? Я не терплю несправедливости, а следователь просил подписаться под готовым признанием. Извольте знать, просил не очень вежливо, кулачками помощника. Я просто дал сдачи.

— Дела, — протянул Волконский. — Думаю, я сумею залечить твои раны.

Я рассыпался было в благодарностях, но хозяин усадьбы только отмахнулся.

Всякий из нас по-разному ощущает, что же такое баня. Для жителя Рании баня — это не просто помещение для мытья, это свой мир, сотканный из запахов, ощущений, разговоров и мерного стука в голове.

С меня потоками струился пот: по вискам и скулам, по груди и ногам. Я дышал глубоко и свободно. Ступая в баню, я поклялся себе не вспоминать о невзгодах, постигших меня.

"Ничего уже не изменить, — решил я, — будь что будет".

И вместе с потом, казалось, уходила тяжесть.

Волконский, обливая себя, заговорил:

— Николай, тебе не кажется, что пора заговорить о деле?

— Давно не терпится, — признался я.

— Тогда для начала ответь: была ли у тебя любовь, которая убивала рассудок, сводила с ума, терзала сердце, и день и ночь мучила тебя?

— Это не любовь, а ужасы какие-то, — усмехнулся я. — Нет, я так не втрескивался.

— Дай Бог тебе любить так, как я сейчас люблю Анастасию. Люблю тихой, надёжной, твёрдой как скала любовью. Я жить без неё не могу и испытываю к ней подчас такую жалость и нежность, что готов лишить себя жизни, если бы в трудную минуту ей это помогло.

Он замолчал, утирая пот со лба.

— Но то была женщина демоническая. Она владела мной, как владеют вещью. Её власть надо мной была непоколебимой. Наш совместный путь оборвала война. К счастью. Я писал ей частые письма, а она отвечала пару раз в месяц. Представь, что такое для солдата месяц! Это тысяча мгновений, когда жизнь висит на волоске. На войне, когда идёшь на взятие крепости, не знаешь, вернёшься назад или твоё тело будут клевать вороны.

В общем, я не вытерпел и написал другу. А тот и отвечает, что не намерен скрывать правду, что всегда говорил мне о безумстве, которое я совершаю, любя такую женщину. Он сообщил, что моя возлюбленная поселилась у такого-то князя через четыре дня после моего отъезда и что она брюхата.

Ты можешь представить, как я был опустошён, разбит, раздавлен. С тех пор я стал искать смерти, участвуя в самых безнадёжных вылазках, самых беспощадных боях. Но смерть бежала меня, а сослуживцы начали называть везунчиком. Тогда-то в голову всё чаще стала приходить мысль, что возлюбленная не такая уж и красавица. И вот однажды я сказал себе, что она не достойна моей любви. В тот же миг стало легче, а вечером меня ранили, и я попал в госпиталь. Когда вернулось здоровье, война кончилась. Я приехал в имение, где меня ждали родители. Там я зажил спокойной жизнью и больше о женщине той не вспоминал.

Однажды на станции я услышал заинтересовавшую меня беседу. Две женщины обсуждали смерть жены некоего князя. Имени его я сразу не разобрал. Сначала подсел ближе, а потом и вовсе спросил в открытую.

— Да тут недалеко случилось такое, Боже сохрани! — запричитала одна из женщин. — Князь-то женушку свою пристрелил.

— За что же? — спросил я.

— Она беспутная была с самого начала, но видно держаться старалась скромно, пока не раскусила, что князь от неё без ума и на всё готов ради её капризов. А когда поняла, потеряла всякую меру стыда. Говорят, каждый день пила и напивалась, танцевала до упада и на столе даже.

— Доплясалась, — вставила другая.

— Так оно и бывает на свете, ничего не проходит просто так, за всё суждено человеку монетку бросить.

— Так дальше что?

— Ох, быстрый какой! Ладно. Напилась она однажды сильнее обычного и давай бушевать, требовать, чтобы ей привезли бамбуковое кресло. Диву даюсь, для чего ей понадобилось пьяной кресло бамбуковое, да только как раскричалась она, бестия, на всю усадьбу, так что муж начал её успокаивать, корить, что дочь пьяную мать услышать может. А ей хоть бы хны. Она рассудок, видать, совсем потеряла, бросилась на князя. Такой, мол, сякой. Да и припадок случился. Она в припадке как закричит, что дочь не его, а барина, который её любил, и что сейчас же она вернётся к нему. Никто не мог ничего поделать с ней, бросились связывать, а она всех ругает грязными словами, а более всех князя. Но видно у князя терпение кончилось. Он достал пистолет из ящика, да и пристрелил пьяную княжну, чтобы не позорила его. Слуги-то знали, будто догадывался он, что дочь не его, потому что не похожа она была и всё тут. Ни на мать, ни на него. Но церемониться князь и с малюткой не стал. За неделю князь нашёл ей приёмных родителей из зажиточных крестьян и отдал им.