— И главное — какая дурость! Много ли ты выручил за вечер? Пятьдесят долларов на брата? Двадцать? И за двадцатку ты рисковал жизнью?..

С вызовом — так, будто он и не слышал этих последних слов, — Санни сказал:

— Я видел, как ты убивал Фануччи.

Дон испустил протяжное «а-ах» и тяжело осел в кресле. Он ждал, что будет дальше. Санни сказал:

— Когда Фануччи вышел от нас, мама сказала, что можно подняться домой. Я увидел, как ты лезешь на крышу, и увязался следом. Я видел все, что ты делал. И как ты после выбрасывал бумажник и револьвер — я не уходил с крыши.

Дон вздохнул:

— Ну, тогда я не могу учить тебя, как себя вести. Но неужели тебе не хочется окончить университет, стать юристом? Законник с портфелем в руках загребет больше, чем тысяча вооруженных налетчиков в масках.

Санни оскалил зубы и лукаво проговорил:

— Мне охота войти в семейное дело. — Увидев, что на лице отца не дрогнул ни один мускул, что шутка не вызвала улыбки, он поспешно прибавил: — Я могу выучиться торговать оливковым маслом.

Дон все не отзывался. Наконец он пожал плечами.

— Что ж, каждому — своя судьба. — Он не прибавил, что судьбу его сына решил тот день, когда он стал свидетелем убийства Фануччи. Лишь отвернулся и скупо уронил: — Придешь завтра утром в девять. Дженко тебе покажет, что надо делать.

Но Дженко Аббандандо, с тонкой проницательностью, отличающей хорошего consigliori, разгадал подлинное желание дона и использовал Санни главным образом как телохранителя при особе его отца — на должности, позволяющей постигать таинства сложного искусства быть доном. У самого дона также прорезалась педагогическая жилка, и он частенько наставлял своего первенца в науке преуспеяния, надеясь, что это пойдет ему на пользу.

Вдобавок к излюбленному отцовскому наставлению, что каждому назначена своя судьба, Санни постоянно доставались выволочки за вспыльчивость и неумение сдерживаться. Угрозы дон считал глупейшим из всех способов выдать себя, необузданную и слепую гневливость — опаснейшей блажью. Никто никогда не слышал от дона открытой угрозы, никто не видел его в припадке безудержного гнева. Такое нельзя было себе представить. И дон стремился привить Санни выдержку, которой обладал сам. Он утверждал, что из всех жизненных ситуаций самая выигрышная — когда враг преувеличивает твои недостатки; лучше этого может быть лишь такая, когда друг недооценивает твои достоинства.

Всерьез взялся за Санни caporegime Клеменца: учил стрелять, учил обращаться с гарротой. Сицилийская удавка не пришлась Санни по вкусу, он был слишком американизирован. Он отдавал предпочтение нехитрому, прозаическому, безликому оружию англосаксов — пистолету, и это огорчало Клеменцу. Зато Санни сделался непременным и желанным спутником отца — водил его машину, помогал в разных мелочах. Так продолжалось два года; с виду — обычная картина: сын понемногу вникает в дела отцовского предприятия, звезд с неба не хватает, не проявляет особого рвения, довольствуясь работенкой по принципу «не бей лежачего».

Тем временем товарищ его детства и названый брат Том Хейген поступил в колледж, Фредо кончал школу, младший брат, Майкл, перешел во вторую ступень, сестричка Конни еще под стол пешком ходила — ей было четыре года. Семья давно переехала в Бронкс, жили со всеми удобствами. Дон Корлеоне подумывал приобрести дом на Лонг-Айленде, но не спешил, рассчитывая приурочить покупку к кой-каким намеченным шагам.

Вито Корлеоне умел мыслить масштабно, предугадать, что к чему ведет. Крупные города Америки сотрясала междоусобная грызня в преступном мире. То и дело вспыхивали кровавые распри, честолюбивые бандиты рвались к власти, норовя отхватить себе куски чужих владений; другие, подобно самому Корлеоне, стремились оградить от посягательств свои границы и доходные места. Дон Корлеоне видел, как вокруг этих убийств раздувают страсти газеты, а государственные органы, воспользовавшись удобным предлогом, вводят в действие все более суровые законы, применяют все более крутые полицейские меры. Он предвидел, что возмущение в обществе способно даже привести к отмене демократического правопорядка, и тогда — конец ему и тем, кто с ним связан. Изнутри его империя была крепка и надежна. И Вито Корлеоне решил добиться мира меж враждующими группировками в Нью-Йорке, а затем и во всей стране.

Он не обманывался, отдавая себе отчет, сколь небезопасно брать на себя подобную миссию. Первый год он употребил на то, чтобы, встречаясь с главарями различных банд Нью-Йорка, подготовить почву: прощупывал каждого, предлагал установить сферы влияния, за соблюдением которых будет следить объединенный совет, основанный на добровольных началах. Но разобщенность оказалась слишком велика; направления, где сталкивались узкие интересы, — слишком многочисленны. Согласие представлялось недостижимым. Подобно многим великим властителям, основоположникам законов, чьи имена вошли в историю, дон Корлеоне решил, что мир и порядок невозможны, покуда число суверенных держав не будет сведено до минимума, поддающегося управлению.

В городе насчитывалось пять-шесть семейств, столь могущественных, что помышлять об их уничтожении было бессмысленно. Однако прочим — всем этим молодцам из «Черной руки», которые лютовали по кварталам, всем самозваным ростовщикам, букмекерам, которые, пользуясь силовыми методами, работают без должной, иными словами, купленной защиты законных властей, — этим придется уйти. И дон Корлеоне повел, по сути дела, колониальную войну, бросив против этого сброда все резервы, какими располагала его организация.

На усмирение зоны Нью-Йорка ушло три года — время, которое неожиданно принесло также благие результаты иного рода. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Шайка совершенно бешеных налетчиков-ирландцев, мастеров высокого класса, — подлежавшая, в соответствии с планами дона, ликвидации, — по чистой удали, отличающей уроженцев Изумрудного острова, едва было не одержала победу. Благодаря удачному случаю один из отчаянных ирландцев с самоубийственной отвагой проник сквозь кордон, ограждающий дона Корлеоне, и выстрелил ему в грудь. Злоумышленника уложили на месте, но зло уже свершилось.

Таким образом, однако, Сантино Корлеоне представилась возможность показать себя. Когда отца вывели из строя, Санни, возглавив в звании caporegime отдельный отряд, или regime, как некий юный, еще безвестный Наполеон, обнаружил блестящие способности к боевым действиям в условиях города. И в полной мере проявил при этом ту непреклонную жестокость, отсутствие которой почиталось единственным изъяном у дона Корлеоне в роли завоевателя.

За годы с 1935-го по 1937-й Санни Корлеоне приобрел известность самого коварного и беспощадного убийцы, какого доныне знал преступный мир. Правда, даже его затмевал леденящими душу злодействами страшный человек по имени Люка Брази.

Не кто иной, как Брази, пошел по следу ирландской банды и не успокоился, покамест не перебил их всех самолично. И тот же Брази, когда одно из шести могущественных семейств попробовало вмешаться и взять самостийный сброд под свое покровительство, единолично осуществил, в виде предупредительной меры, убийство вожака этой семьи. В скором времени, впрочем, дон, поправившись после ранения, заключил с упомянутым семейством мир.

К 1937 году мир и согласие — не считая каких-то случайных осечек, малозначащих дрязг, подчас чреватых, разумеется, грозными последствиями, — окончательно воцарились в городе Нью-Йорке.

Подобно тому как в древности правители городов неусыпно держали в поле зрения племена варваров, которые рыскали вокруг их стен, так дон Корлеоне зорко следил за всем, что творится на белом свете, вне его владений. От него не укрылось пришествие Гитлера, падение Испании, сделка, на которую Германия вынудила пойти в Мюнхене Англию. Со стороны, вчуже, он ясно видел, что надвигается глобальная война, и безошибочно осмыслил, что из этого проистекает. Его собственный мир станет лишь неприступней. И еще: тому, кто не разевает рот, кто действует с умом, в военное время легче нажить состояние. Только для этого необходимо, чтобы, пока за крепостными стенами бушует война, внутри царил мир.