Этот призыв дон Корлеоне пронес по всей стране. Он совещался с соотечественниками в Лос-Анджелесе, в Сан-Франциско и Кливленде, в Чикаго, Филадельфии, Майами и Бостоне. Он стал апостолом мира в мире преступлений и к 1939 году сумел добиться того, что оказалось не под силу сделать для враждующих государств папе римскому: наиболее влиятельные подпольные организации Америки договорились между собой и в рабочем порядке заключили соглашение. Подобно конституции Соединенных Штатов, это соглашение полностью признавало за каждой из договаривающихся сторон право самой решать внутренние дела в пределах своего штата или города. Договор предусматривал лишь разграничение сфер влияния и согласие сохранять мир.
А потому и в 1939 году, когда грянула Вторая мировая война, и в 1941 году, когда в нее вступили Соединенные Штаты, в империи дона Корлеоне господствовали мир, спокойствие и полная готовность пожинать наравне со всеми золотые плоды подъема, который переживала американская экономика. Семейство Корлеоне принимало участие в поставке на черный рынок продовольственных карточек, талонов на бензин и даже железнодорожных билетов. Оно могло, с одной стороны, обеспечить кому-то военный заказ, а с другой — добыть на черном рынке ткани для пошивочных фирм, которые испытывали перебои в снабжении сырьем как раз по той причине, что не имели военных заказов. Дон был способен и на большее: его стараниями молодых ребят призывного возраста, состоявших у него на службе, освобождали от повинности идти и умирать ради чуждых им интересов. Добивался он этого при содействии врачей, которые указывали, каких таблеток лучше наглотаться перед медосмотром, или же устраивал парней на предприятия военной промышленности, где полагается освобождение от военной службы.
Так как же было дону не гордиться успехами своего правления? Без бед и тревог жили в его мире те, кто присягнул ему на верность, — меж тем как другие, кто веровал в закон и порядок, умирали, и умирали миллионами. И лишь одна заноза язвила ему душу: родной сын, Майкл Корлеоне, отверг отцовские попечения и пошел добровольцем воевать за свою страну. Нашлись, к несказанному удивлению дона, и в его организации молодые люди, которые последовали его примеру. Один из них, пытаясь объяснить этот непостижимый поступок своему caporegime, сказал:
— Эта страна сделала для меня много хорошего.
Когда его слова передали дону, он с сердцем бросил:
— Это я сделал для него много хорошего.
Худо пришлось бы добровольцам, но раз уж он простил сыну, значит, должен был простить и этим молокососам, столь превратно понимающим, в чем состоит их долг по отношению к своему дону и к самим себе.
В конце Второй мировой войны дон Корлеоне понял, что миру, к которому он принадлежит, придется вновь менять свои порядки, ловчей подлаживаться к порядкам другого, внешнего мира. И полагал, что ему удастся преуспеть в этом без ущерба для себя.
Основания для подобной уверенности он почерпнул из самой жизни. Два случая из личного опыта натолкнули его на существенное открытие. Давным-давно, когда он делал первые шаги на нынешнем поприще, к нему обратился за помощью друг детства, Назорин, тогда еще совсем молодой — он работал подручным в пекарне и собирался жениться. Вдвоем со своей невестой, порядочной девушкой из хорошей итальянской семьи, он откладывал понемногу с каждой получки и, собрав громадные по тем временам деньги — триста долларов, отправился к оптовику, торговцу мебелью, которого ему порекомендовали. Оптовик дал им отобрать все, чем они хотели обставить свою скромную квартирку. Прекрасный, добротной работы спальный гарнитур, включая два комода и торшеры. Гостиный гарнитур с тяжеловесным диваном и мягкими креслами, обитыми богатым, с золотою нитью, штофом, — целый день Назорин и его невеста, счастливые, ходили по гигантскому складу, заставленному мебелью, выбирая себе обстановку. Затем торговец взял у них деньги — заветные триста долларов, заработанные тяжким трудом, — положил в карман и обещал, что не пройдет и недели, как мебель доставят на уже снятую Назорином квартиру.
Однако на следующей неделе фирма мебельщика обанкротилась. Огромный склад, забитый мебелью, опечатали и описали, чтобы рассчитаться хотя бы с частью кредиторов. Оптовик скрылся, предоставив прочим кредиторам свободу потрясать кулаками, изливая свой гнев в пустоту. Назорин, который оказался в их числе, пошел к адвокату, и тот сказал, что, пока суд не решит, как удовлетворить претензии всех кредиторов, ничего предпринять нельзя. На формальности, возможно, уйдут года три, и хорошо, если Назорину удастся получить десять центов за каждый отданный торговцу доллар.
Вито Корлеоне выслушал эту историю с недоверчивой усмешкой. Быть не может, чтобы с попустительства закона совершался подобный разбой. Оптовик жил в собственном доме, не уступающем роскошью иному дворцу, принимал гостей в собственном имении на Лонг-Айленде, разъезжал на шикарной машине, учил детей в колледже. Возможно ли, чтобы такой человек прикарманил триста долларов бедняка Назорина и не отдал ему мебель, хотя за нее уплачено? На всякий случай Вито поручил Дженко Аббандандо проверить у юристов, ведущих дела компании «Дженко пура», как это согласуется с законом.
И что же? Они подтвердили, что все обстоит именно так, как сказал Назорин. Все имущество оптовика было оформлено на имя его жены. Фирма по продаже мебели принадлежала корпорации, и оптовик не нес за нее личной ответственности. Да, он поступил непорядочно, взяв у Назорина деньги, когда уже знал, что объявит себя банкротом, — но так поступают сплошь да рядом. По закону ничем тут помочь было нельзя.
Конечно, неприятность уладили без труда. Дон Корлеоне послал consigliori Аббандандо переговорить с оптовиком, и сей догадливый коммерсант, как того и следовало ожидать, уловил с полуслова, откуда ветер дует, и позаботился, чтобы Назорин получил свою мебель. Однако для молодого Вито Корлеоне это был ценный урок.
Второе событие оставило по себе еще более значительный след в его сознании. В 1939 году дон Корлеоне решил вывезти свое семейство за пределы города. Как всякий родитель, он хотел, чтобы его дети ходили в ту школу, которая получше, и общались с более подходящими товарищами. Кроме того, из сугубо личных побуждений его привлекала разобщенность пригородного существования, когда ты вовсе не обязан знать, что представляет собою твой сосед. Он приобрел участок земли в парковой зоне города Лонг-Бич — пока там стояли всего четыре новеньких особняка, но оставалось сколько угодно места и для других. Санни был официально обручен с Сандрой, близилась свадьба, и один из домов предназначался ему. Один — самому дону. Третий занял Дженко Аббандандо со своей семьей. Четвертый временно пустовал.
Через неделю после их переезда на кольцевую аллею парка деловито въехал грузовичок, в котором сидела рабочая бригада — трое работяг. Они отрекомендовались техниками, отвечающими за состояние отопительных систем в районе города Лонг-Бич. Молодой телохранитель из личной охраны дона проводил их в котельную. Сам дон с женой и Санни гулял в саду, дышал соленым морским воздухом.
К большому неудовольствию дона Корлеоне, телохранитель позвал его в дом. Бригада — все трое, как на подбор, здоровенные битюги — возилась у котла. Установка была разобрана, детали в беспорядке валялись по всему полу. Старшой, ражий детина, объявил голосом, не допускающим возражений:
— Котел у вас ни к черту не годится. Хотите, можем собрать, наладить, стоить будет сто пятьдесят долларов — работа, новые детали, — плюс вам это зачтется как техосмотр. — Он вытащил красный картонный ярлык. — Вот сюда шлепнем печать, и больше никто из инспекции вас не побеспокоит.
Это становилось забавным. Тем более после недели затишья, когда дон, забросив дела, перевозил семью, хлопотал, устраиваясь на новом месте, и успел слегка соскучиться по работе. Сильно коверкая слова — обычно он говорил с легким акцентом, — он спросил:
— А если я не уплачу, что будет с отоплением?
