– Ишь, гуляка выискался. – Прапор задумался, прапор не спешил. Необычное что-то творится. Ходит человек по камерам, денег не жалеет. Не случалось такого на памяти прапорщика.

– Нам все едино, наличкой или куда. – Прапор не торопился. Необычное-странное-подозрительное потом расхлебывай. Но с другой стороны, платит-пополняет мне хорошо – всем хорошо. Не пустишь, потом тебе же свои укажут – навара нас лишаешь, паря, слишком нажористо живешь, да? Ну так поделись с товарищами по труду.

– Шрамов, говоришь…

Хотя опять же подозрительно, чего это он по гостям разбегался. Прапору в голову забрело воспоминание: детство, книжка с картинками про Винни Пуха. Пух этот с корешем Пятачком по четвергам завсегда шлялись по гостям, всех обходили; кто жил там в этом… как его…

Да, нелегок ты, хлеб старшего.

– Пусть идет. Но, – прапор забросил в рот новую спичину, – ежели опять запросится, – махнул рукой, – иди. Скажешь мне опять, решим…

«Или совета попытать?» – провожая взглядом подчиненного, прапор положил руку на телефонную трубку. Хотя никто не любит, когда дополнительно нагружают. Но с другой стороны…

– Можно вам задать вопрос?

– Да Бога ради.

Как же не оказать любезность частному лицу, желающему оказать безвозмездную помощь.

– Туберкулезников хватает?

– Спрашиваете! – воскликнул доктор, удивившись столь наивному вопросу.

– А чего ж их в больницу не определяют? Заразная болезнь, потом по городу разносят.

– Тюремная больница у нас, голубчик, одна, вот почему. И она старая, маленькая, тесная. Забита всегда под завязку. Вот пусть соберутся ваши милосердные частные лица, сбросятся и выстроят еще больницу, а лучше сразу две, тогда станет полегче.

– А совсем шклявых, кто в последней стадии, хотя бы для них-то можно топчан найти?

– Их стараемся определять в стационар, – твердо сказал лепила.

– Но, я смотрю, сидят доходяги доходягами, одной ногой в могиле, кашлем душатся. – Шрам маячил в центре смотровой, руки в карманах. Типа, ходить кругами мимо шкафчиков, из которых зек вдруг чего возьмет и сопрет, не следовало. Дубак полезет с острасткой, помешает интересному разговору.

– А вы думаете, они обращаются? – воротя фотокарточку куда-то в сторону, сокрушенно покачал головой доктор. – Сами себе поставить диагноз они не могут. Дохают в камерах, на что-то надеются, непонятно на что.

– Вчера человек один умер, у него тоже был тубик. Вчера утром, помните?

– Да, был вчера один чахоточный.

– У него болезнь в последней стадии или не в последней?

– В последней.

– День до этого я с ним свиданькался. Доходяга, конечно, но встречал я похуже, и то еще долго пыхтели. А тут раз – и кинул человек ласты, в смысле умер. Не похож, он, по-моему, был на того, кто завтра должен умереть.

– А насколько он, по-вашему, должен быть плох? Не знаю, как день назад, но ко мне его привезли в виде мешка с костями. Живот прилипал к спине. А кожа-то… – Поискал глазами. Нашел на столе желтый листок какой-то рекламки, поднял ее, потряс. – Вот такого цвета. Это, батенька, последняя стадия и есть. Когда и в стационаре уже не всех вылечить можно, а уж здесь… Знаете, голубчик, в духоте и тесноте и более крепкие люди могут в одночасье скончаться, мгновенное удушье, и адью, а ваш… кто он вам там… совсем плохой был.

Чем-то особенным прилипла к зрачкам Сереги рекламная малява. Две мыслишки зацепили Шрама. Первая – шкурная. Панас кончился, а ведь недвусмысленно знал Панас, на какой зоне кормил гнус Шрам. И, может быть, даже был в курсах, что с той зоны Шрам в рывок отвалил. Поспрошали бы Панаса любопытные следаки, а потом сверили бы начерпанное дерьмо с личным делом Сереги. И вот уже в проруби всплыла бы неувязочка – по досье Шрам чист перед законом, а тут живой свидетель на такие бумажные слова крест клеит.

И ради звездочки на погоны какой-нибудь ушлый следак пошел бы землю рыть, запросы рассылать. Вряд ли бы он дохрючил, что Шрам за стирку прежней биографии два лимона зазеленил. Но что-нибудь опарышевое надыбать мог запросто.

Вторая мыслишка попроше. Что и сам Се-рега по лезвию пляшет. За его шкуру засланы бабки, и кто-то их вряд ли мечтает возвернуть взад. Где нибудь, может, на камере, может, в какой служебке, а может, и здесь, на больничной койке, засел отвязанный боец, для которого слова «Шрам» и «труп» не отличаются по смыслу. Мыслишки покрутились и улетели на хутор бабочек ловить.

– Знаете, – глядя, как задумчиво жует глазами Шрам желтую рекламку, произнес доктор, – я вам как медик скажу, вашему… э-э… знакомому повезло. Не жилец он был, и в больнице не вытащили бы его, а вот намучиться мог. Наверное, нам всем того можно пожелать – быстро и безболезненно уйти…

– Так вот, этот Зелик, когда порывал с очередной подругой, забирал обратно все подаренные духи, шубки, браслетики, вплоть до нижнего белья.

– А я свою учил: «Ты – дура, – говорил, – жрать готовить не умеешь. А вот сидел один комдив при Сталине. Ему гнали, что всю семью по лагерям рассредоточили. А в передачах ему голубцы доставлялись. Так готовить их только его благоверная умела. Вот и просекал комдив, что семья его покеда на воле», – калякали на вечную тему соседи по палате.

Лежащему укрытым с головой эти басни не мешали.

«Я готов к работе. Я соскучился по работе. Но работать нынче предстоит не за деньги, за свободу. Что дороже денег. Так что надо постараться на совесть…»

…Коробки внесли напялившие белые халаты Боксер и Китай. За ними втащился дубак, укрепляющий челюсти жвачкой и отстукивающий резиновой дубиной по ладони озорной ритм. В авангарде двигались Сергей Шрамов, тоже весь в белом, и начальник санчасти следственного изолятора «Углы» доктор Александр Станиславович. Картина была из чужой жизни, будто император (Шрам) близ линии фронта посещает полевой госпиталь и раздает Георгиевские кресты…

«У меня есть два брата. Одного зовут Рембо, другого – Рокки. По крови я – русский, не абхаз, не грузин. Но родился я в Абхазии, жил в Абхазии, что раньше была частью Грузии. В поселке Хыбста в восьми километрах от Гудауты, если ехать в сторону Сочи. А значит, по ковке и закалке я уже не русский. Я кавказец, и это навсегда. Я никогда не расставался со своими братьями. Оба брата мои – не люди…»

…В коридор тюремного лазарета выходило четыре двери. Посетители вошли в первую палату. Минимум свободного места, восемь коек и столько же расслабившихся тел.

– У меня была однажды баба с родимым пятном на все колено.

– А у меня была со вставной челюстью. Когда я ей в рот давал, она челюсть вынимала и в стакан с водой…

– А у меня однажды была баба с шестью пальцами на ногах, – врали от скуки нежащиеся по койкам пациенты.

Но появился Шрам, и все заткнулись.

Боксер и Китай донесли заманчивые коробки до середины палаты и опустили их на пол рядом со Шрамом и доктором. Шрам в образе щедрого государя императора приосанился. Дубак прилег плечом на дверной косяк…

«Старика звали Тенгиз Гедеванович. Он жил на другой стороне Белой речки в грузинской части поселка. Восточные окна его дома смотрели на Белую речку, северные – на горы. Старика убили в девяносто втором, когда абхазы захватывали независимость, то есть выгоняли и вырезали грузин, присваивая и деля меж собой их дома и имущество. Батоно Тенгиза выгнать бы никому не удалось, и дом свой он никому бы не уступил.

Я знаю, как он умирал. Батоно Тенгаз встретил обкуренную и ошалевшую от грабежей толпу в большой комнате с окнами на горы и на реку. Он сидел за столом, на котором были лишь кувшин и стакан. Батоно Тенгиз пил свое терпкое красное вино, которым когда-то угощал и меня.