«А Грант, оказывается, крепкий орешек, — нехотя признал про себя Инглиш. — Я-то думал, что боевые действия прекратились».

— Я не могу продолжать разговор до тех пор, пока ты не дашь мне положительного ответа, капитан.

— Считай, что я его дал, — нехотя процедил Инглиш, тяжко вздохнув. Конечно, хорошо, если он получит свободу. Капитан уже скучал по Сойеру. И даже по своему Дельта. Хотя все его существо восставало против этой сделки. — Но учти — я обязательно разыщу своих без вести пропавших.

— Я и сам на это надеюсь, Инглиш. А теперь, если у тебя есть вопросы, задавай.

Черт побери, да что же нужно такое натворить, чтобы выйти из этой проклятой войны? Ему это пока не удалось. Хотя, нет, здесь дело в другом. Девяносто вторая рота — слишком ценное подразделение, чтобы его лишаться. Личные мотивы не играют здесь никакой роли, как признал сам Грант.

Осознав это, Инглиш почувствовал собственную незначительность. В следующий раз, когда он отправится охотиться за людьми, у него это лучше получится. Но охотиться он будет за пропавшими без вести.

«Где-то очень далеко отсюда находятся Клиари и Мэннинг. Они наверняка живы», — говорил себе Инглиш. И если он сумеет добраться до них, то игра стоит свеч. Никто другой не станет сейчас искать двух пропавших женщин — у Флота есть задачи поважнее.

Капитан взглянул на человека, которого совсем недавно пытался убить, и не увидел, ничего, кроме облегчения в ясных, светящихся умом глазах Гранта. А когда начался инструктаж по предстоящей операции, Тоби Инглиш окончательно убедился, что его не надули.

Он покидал тюрьму свободным человеком, о чем свидетельствовала карточка, вложенная в бумажник. Его слишком ценят и боятся потерять — по крайней мере пока идет война.

Уже вернувшись на техбазу морских пехотинцев, он узнал, что пробыл в камере-одиночке всего сорок восемь часов. Поприветствовав небрежным жестом сотрудников наземного техобслуживания, приводящих в порядок свое оборудование, он отправился за скафандром.

В шлеме, подвешенном на крючке, лежал черный коммуникатор. Точно такой же, какой был у Ковача. А может быть, тот самый.

Но на этот раз Инглиш знал, что с ним делать.

— Здравствуйте, сэр, — раздался у него за спиной голос Сойера. — Как отдохнули?

— Так себе. — Он обернулся и растянул губы в угрюмой усмешке. — Собирай личный состав. Через сорок минут — инструктаж.

— Ну и ну! — Сойер присвистнул. — Слушаюсь, сэр.

Глядя вслед лейтенанту, Инглиш отметил про себя, что в походке и осанке Сойера сквозила прежняя тяжеловесная грация крупной собаки. И только глаза выдавали лейтенанта: во взгляде затаились боль и неуверенность.

Но во время войны случаются издержки. Иначе чем объяснить, что капитан Инглиш сейчас здесь и сражается с механизмами, начиненными искусственным разумом.

Клиари, милая… Мэннинг. Я делаю это ради вас.

Обломки погибших кораблей казались случайным мерцанием в небе Халии. Когда интенсивность боевых действий возрастала, яркие прочерки уничтоженных судов, метеорами проносившихся по небу, становились обычной картиной.

Попытка адмирала Дуэйна с ходу прорвать боевые порядки Синдиката провалилась, однако вынудила противника бросить в ход последние резервы. Когда наступающие сблизились с группировкой дредноутов, битва превратилась в борьбу на изнурение противника. В таких условиях большой боевой опыт, накопленный Флотом в войне с халианами, позволил Альянсу быстро склонить чашу весов в свою пользу. Тем не менее корабли Синдиката продолжали двигаться вперед и подошли вплотную к Халии; несколько шальных ракет даже разорвалось в ее атмосфере.

Тогда адмирал Дуэйн отдал приказ ракетным батареям. Под непрерывным огнем корабли Синдиката стали медленно отступать назад, прочь от Халии.

В разгар битвы, затмившей собой все грандиозные сражения прошлого — Бетезду и саму Халию, в ангаре Клекочущих Орлов царила абсолютная тишина. Все с нескрываемым нетерпением ожидали исхода сражения.

Подсвеченные схемы сияли в темноте такие же невинные, как и символы на основных экранах. На тактическом дисплее корабли не погибали в сплошных стенах заградительного огня; они превращались в фейерверки фиолетового и мандаринового цвета, не передававшие ощущения реальной смерти. Здесь, в бункере, царило ледяное спокойствие.

У дисплея застыла одинокая человеческая фигура. Несмотря на то, что его окружали верные войска, Мацунага стоял в отдалении от всех. Его «люди», как он зачастую называл халиан, пытались подражать каменной недвижности своего командира — и это им вполне удавалось, хотя и противоречило их внутренней природе; для этого у халиан не было столь весомых оснований, как у Кацуо Мацунаги, не было и его жизненной потребности в каком-то аналоге молитвы. Замерев у экрана, человек внимательно следил за бешеным накалом битвы.

Все прекрасно понимали, что Синдикату как воздух нужна Халия. Мацунага предупреждал об этом еще много недель назад — задолго до того, как стали поступать соответствующие доклады, и до того, как Оперативный и Разведотделы получили хоть какие-то существенные доказательства. Мацунага был уверен в этом точно так же, как в верности халиан и в том, что Синдикат стоит на пороге гибели. Он чувствовал это нутром.

За спиной одинокого наблюдателя появился халианин. Мацунага ощутил его приближение и медленно повернулся.

Несколько месяцев прошло, прежде чем он научился спокойно воспринимать удивительный запах этих заросших шерстью тел.

— Можем мы подготовиться теперь, сэр? — спросил вошедший. Всего лишь несколько месяцев назад Мацунага презрительно называл этих существ «хорьками», теперь один из них стал самым преданным его помощником.

— Нет, еще рано, Ашеко, — мягко ответил Мацунага. — Терпение.

Халианин издал невнятный рык и обнажил зубы. Аборигены вели себя, как маленькие дети, хотя их беспощадная ярость не знала преград. Да, они были очень полезны. Мацунага постоянно напоминал себе об этом, когда запах влажной шкуры и не подвластная рассудку неприязнь к странным существам становились уж слишком невыносимы.

Неужели его древние предки могли при необходимости совершенно владеть своими эмоциями? Не эта ли власть над собой служила основанием их гордости и благородной самоуверенности? И неужели их дальний потомок не выдерживал никакого сравнения с ними — только из-за того, что жил сегодня, а не тогда, и служил не конкретному хозяину, а всей человеческой расе.

Эти вопросы пробудили воспоминания. Он вытерпел достаточно, чтобы теперь быть абсолютно уверенным: при необходимости задуманный план сработает. Внутренний голос подсказывал, что такой необходимости может и не быть, но другой — более громкий — молил Бога, чтобы это произошло. Только так в конечном итоге Кацуо Мацунага смог бы подтвердить свою преданность человечеству.

И вновь он подумал о своей удивительной жизни. Еще ребенком Кацуо слушал рассказы матери о сорока семи Ронинах — каждую ночь в течение трех лет. Когда их Властитель был предан и вынужден покончить с собой, Ронины не последовали вслед за ним в небытие. Три года они терпеливо выжидали и сносили упреки в малодушии. Они были Ронинами, бандитами — пасть ниже самурай не может. Их история стала всеобщим достоянием; все уверились, что они совершенно обесчестили себя и покрыли несмываемым позором. А Ронинам пришлось выжидать долгие годы, прежде чем удалось наконец отомстить виновнику гибели их Властителя. Выполнив свой долг, они все покончили жизнь самоубийством — так же, как и их господин.