Две комнаты и кухня. Маленькое жилище для простых людей. Все имущество исчезло. Сервант раскрыт и пуст, а то, что не удалось унести, разбито. Стены голые, пара фотографий в рамках валяются на полу — пожелтевшие фотографии старых людей с преисполненными чувством собственного достоинства лицами. По комнате, словно разметанные ветром листья, разбросаны обрывки бумаг. В углу — пара бутылок со сливовицей. И никаких признаков жизни или смерти. Огонь в печи почти погас. Рашид посмотрел на обгоревшие бумаги.

— Документы, — заметил он. — Думаю, что договора.

Выйдя на свет, я испытал облегчение. Но красота окружающего пейзажа больше меня не трогала.

— Где животные? — спросил Рашид. Теперь этот вопрос возник и у меня.

В нескольких сотнях ярдов от нас я увидел дымок, который поднимался из трубы другого дома и стелился над лесом. Пока мы шли к нему, утопая по колено в покрытых коркой льда сугробах, Рашид заметил трех мертвых коров. Они лежали в поле и уже начали разлагаться. Их пристрелили из автомата и оставили гнить здесь.

В доме кто-то скрывался. Дверь заперта и закрыта на засов. Я постучал. Рашид стал кричать в окно. Никто не ответил. Я снова постучал в дверь и ставни.

— Выходите! Не бойтесь! Мы просто хотим поговорить!

Но никто не ответил. Они не собирались разговаривать с нами.

— Просто не верится, Рашид! Я столько всего пережил, чтобы добраться до этого места!

Он пошел вверх по холму, к лесу. Я последовал за ним. Пару раз оглядывался, чтобы проверить, не следит ли кто-нибудь за нами из окон. Но ставни по-прежнему были закрыты. Рашид даже не оглянулся.

Вскоре я понял, куда мы направлялись. Около леса снег лежал странными маленькими сугробами, и, приблизившись к ним, я увидел, что это кладбище. Некоторые надгробия сделаны из камня, другие — из дерева. Все очень скромные. Никаких памятников, мавзолеев и крестов. Кое-где — фотографии умерших. Рашид начал расчищать снег с одного из надгробий, затем — с другого. Я делал то же самое, читая имена, иногда всматриваясь в лица. Фотографии крестьян в нарядной одежде; фотография юной невесты на могиле старой женщины; фотографии детей, которые никогда не вырастут. Здесь лежали целые поколения. Но ни на одной из могил я не нашел фамилии Куртовиц.

— Смотри, — показал Рашид.

В углу кладбища слой снега был совсем тонким, и из-под него виднелась земля. Там стояло с полдюжины деревянных табличек с именами. Последние установили дня два назад. Остальным было около недели.

— Могилы мусульман, — объяснил Рашид, — в них только мусульмане.

— Что здесь произошло?

— Я же говорил тебе, Курт. Скоро начнется война. Люди готовятся к ней. Избавляются от врагов.

— Кто это сделал?

— Сербы. Возможно, хорваты. Они расчищают себе дорогу.

— Но что они сделали им?

— Они не сербы. И не хорваты. И они — мусульмане. — Он нагнулся и аккуратно расчистил снег с последней таблички. — Помнишь, что я говорил тебе, Курт? О справедливости? За нее нужно бороться.

Я ничего не ответил, только подумал: «Черт с тобой, Рашид. Черт с твоей справедливостью. Я проехал полмира, чтобы отыскать это место, которое не имело ко мне никакого отношения. Я мечтал узнать о том, кто я, где мои корни, но нашел лишь запустение. А Рашид опять говорит о своей войне, хотя это даже и не его война, и все время повторяет: „Я же тебе говорил“. К черту твою войну. К черту твою справедливость. И тебя тоже». Но я ничего не сказал ему, только пошел на край кладбища и посмотрел на долину внизу.

— У нас посетители, — заявил Рашид.

Из леса к нам направлялись мужчина и мальчик. Ребенку было лет восемь, но он шел впереди, а мужчина с худым, заросшим косматой бородой лицом и широко, невинно раскрытыми глазами держал ребенка за руку, как будто полностью от него зависел. Они показались мне странными. Как и все вокруг.

Рашид поприветствовал их, и мальчик ему ответил. Вскоре они разговорились.

— Что случилось? — спросил я через пару минут, но Рашид знаком показал мне молчать и продолжил беседовать с мальчиком. Наконец он повернулся ко мне.

— Мальчик не хочет говорить, что здесь случилось.

Он снова заговорил с ребенком. Я слышал, как он произнес слово «Куртовиц». Мальчик отрицательно покачал головой.

— А как насчет мужчины? — перебил я Рашида. — Узнай, может, он что-то слышал о моей семье.

С мужчиной было не все в порядке. Мальчик снова заговорил.

— Он глухонемой, — перевел Рашид.

— Рашид, ради Бога, спроси, может, он помнит хоть кого-нибудь по фамилии Куртовиц в этой деревне? Или в соседней?

Мальчик выслушал его, потом обратился к мужчине на языке жестов. Они не были похожи на те, которыми пользуются сурдопереводчики в теленовостях. Мальчик показывал жесты очень медленно, иногда касаясь руки мужчины, будто своей собственной. Тот едва реагировал на прикосновения. Мне казалось, что у него проблемы и со зрением. Наконец он покачал головой.

— Здесь нет никого с фамилией Куртовиц. Но знаешь, Курт, твой отец уехал отсюда более сорока лет назад. Возможно, с его семьей что-то случилось. Ты же не знаешь. И эти люди скорее всего не смогут нам помочь.

Я пытался сосредоточиться, но мысли путались. Может, это не та деревня? Нет. Мы не могли ошибиться. Я даже не знал, кого именно ищу здесь. Людей с фамилией Куртовиц. Это так просто. Кто-то должен знать. Но кто?

— Что здесь произошло? — Я указал на новые могилы. — Может, они расскажут?

— Мне кажется, мальчик не хочет об этом говорить.

— Пусть спросит мужчину.

Как только глухонемой стал понимать суть вопроса, в его глазах блеснула надежда. Меня это удивило. Он начал быстро жестикулировать, а потом замер в полной растерянности.

— Мне кажется, среди этих людей находились его родные, — сказал Рашид, слушая мальчика, — двоюродные сестры... — Он снова послушал мальчика. — Дядя. Брат... подожди... Брат и его дети — сын и дочь.

Мужчина смотрел на деревянные таблички и на наши лица, желая убедиться, что мы его поняли. Но что мы могли сделать? Чего он хотел? Чтобы мы отомстили за его семью? Или просто сочувствия? Или денег? Чего он хотел? Я посмотрел на ряд могильных плит.

Мужчина улыбнулся мне, снова глядя на меня с надеждой. Стоял рядом и заглядывал мне в глаза, словно в дверную скважину. Он хотел, чтобы я понял что-то еще, и пытался объяснить мне это, но знаков не хватало. Неожиданно он нагнулся, схватился за одну из табличек и начал раскачивать ее, словно собирался выдернуть из земли. Я хотел остановить его. Но не сделал этого. Он застонал и еще сильнее дернул табличку, его лицо исказило горе, костяшки пальцев побелели, и он не разжимал рук, пока наконец не выдернул табличку. Я смотрел на него, не зная, что думать и как поступить. Неожиданно его лицо стало спокойным, приобрело необычайно мягкое выражение. Он стал укачивать наспех покрашенную табличку, как ребенка.

Не помню, как мы покинули деревню, не помню, сколько времени прошло, прежде чем я заговорил с Рашидом. Уже стемнело, когда я наконец сказал:

— Не могу больше терпеть эту боль.

Он задумался, и в тишине, в тусклом свете приборной доски, глядя на его резкие черты лица, я стал постепенно понимать то, что должен был понять уже давно. Отчаяние и вера делают тебя сильным. Ты можешь испытывать гнев, сохраняя спокойствие духа. Потом Рашид заговорил.

— Пора, — сказал он, — узнать тебе про джихад.

Пробираясь ночью через траншеи, ты чувствуешь живую землю. Я взял кусочек почвы и растер в руке. Крошечные корешки пронизывали ее, как нервы. Я ощутил чешуйки сгнивших листьев и глину, застрявшую между пальцами. Этот своеобразный ритуал я совершал каждую ночь и никому не рассказывал о нем. Меня никто не видел. Таким образом я напоминал себе, где нахожусь и для чего все это делаю. Эту землю возделывал мой народ. Мои предки. Эти поля и леса пропитались их потом и кровью, которую они проливали во время войн. Она принимала их, когда они умирали. Иногда я пробовал ее и чувствовал привкус железа. Потом уходил.