Леди Аткинс поняла, что ей не сломить волю барона, а без него она ничего не сможет сделать.

– Хорошо, я начну собираться в дорогу. Но у вас и в самом деле есть план спасения Марии-Антуанетты?

– Неужели вы считаете меня лжецом? Так будьте готовы: завтра рано утром я вас вывезу из Парижа.

– Вы возвращаетесь в Шаронну? – спросила Шарлотта, протянув ему руку для поцелуя.

– Нет, туда я не вернусь до тех пор, пока это дело не будет завершено. Я не хочу подвергать Мари опасности. Я живу у друзей.

На заре следующего дня леди Аткинс покинула пределы Парижа в пустой бочке из-под пива, которая стояла среди таких же бочек в повозке, отправившейся в Сюрен. Трое из пяти владельцев пивоварни были верными друзьями Кортея. На козлах восседал сам де Бац, преобразившийся в абсолютно пьяного старика-возчика. Лошади неслись вскачь, а он распевал такие куплеты, от которых покраснел бы любой вояка.

Англичанка приобрела за время поездки немалое количество синяков и чуть не задохнулась от острого запаха пива, но в глубине души ей понравилось такое необыкновенное приключение. День она провела в Сюрене, а ночью уехала в куда более комфортабельной карете, увозя с собой пачку ассигнаций. Они были не слишком новыми, чуть потертыми и почти ничем не отличались от настоящих. Их изготовили в подпольной типографии, мирно соседствовавшей с пивоварней.

Несколько дней спустя гражданин Мишони, подпоясавшийся трехцветным кушаком и водрузивший на голову шляпу с пером, вошел в Консьержери. За ним шел белокурый человек небольшого роста в красном колпаке, полосатых штанах и новенькой карманьоле элегантного серого цвета, носившего название «парижская грязь», которую украшали две розовые гвоздики. Это был шевалье де Ружвиль, готовый сыграть роль, о которой они заранее договорились с бароном. Сердце у него отчаянно билось.

Мишони тоже волновался.

– Самое главное – без проблем войти внутрь, – прошептал он, не скрывая своей тревоги. – Не говори ни слова, предоставь действовать мне.

Ружвиль покорно кивнул. Мужчины подошли к решетке, перегораживавшей узкий сводчатый проход, который соединял улицу и внутренний двор. Муниципалы, стоявшие на страже, отлично знали гражданина Мишони, который каждый день проверял Консьержери, как и остальные тюрьмы. Они даже не спросили у него пропуск, лишь прикоснувшись в знак приветствия пальцами к треуголкам. Однако их явно заинтересовал спутник инспектора, и Мишони поспешил его представить:

– Это гражданин Гус, мой помощник. Привыкайте к нему: вам придется частенько с ним встречаться – со мной или без меня. Я больше не могу! Тюрьмы переполнены, скоро в них не останется места для подозреваемых...

Один из муниципалов захохотал, потом смачно сплюнул.

– Почему бы тебе не замолвить об этом словечко гражданину Фукье-Тенвилю? Одно его слово, и тюрьмы опустеют, ты даже сможешь устроить себе каникулы. И чего их всех не волокут сразу на гильотину? Как говорит наш Папаша Дюшен, «революционная бритва» усталости не знает... – Он снова расхохотался, а Мишони ответил, что, к сожалению, все не так просто, как кажется.

Они прошли пост, и Ружвиль, вытащив из кармана платок, вытер выступивший на лбу пот. Он задыхался. Мишони, почувствовав состояние шевалье, ткнул его локтем в бок.

– Эй, поосторожнее! Там тюремщик!

И действительно, из темноты выступил еще один человек. Главный инспектор тюрем снова представил своего помощника, они обменялись шутками, и тюремщик спросил:

– Ты начнешь, как всегда, с вдовы Капета?

Мишони был отличным актером. Он скорчил недовольную гримасу:

– Придется! Только не думай, что это доставит мне большое удовольствие. Эта особа всегда чем-то недовольна!

– Черт побери, – усмехнулся тюремщик, – здесь ей не Трианон. Не так весело, но зато в такую жару намного прохладнее!

Продолжая говорить, он пошел впереди Мишони и Ружвиля по мрачному коридору, в который выходило множество дверей с зарешеченными окошками и тяжелыми средневековыми засовами. Перед последней дверью два жандарма играли в шашки на скамье, тут же стояла свеча, чтобы восполнить недостаток дневного света. Жандармы встали, приветствуя главного инспектора тюрем. Пока один из них рассказывал Мишони последние новости, Ружвиль изо всех сил пытался справиться с охватившими его чувствами.

Наконец жандарм распахнул дверь, и шевалье следом за Мишони вошел в полутемную камеру с низким потолком. Слабый свет проникал в зарешеченное окошко, расположенное под самым потолком. Кровать, кресло, стол со стоящим на нем распятием, туалетный столик и ширма, закрывающая угол камеры, – вот и вся обстановка. Несмотря на яркое августовское солнце, палящее на улице, здесь было сумрачно и прохладно.

В камере находились две женщины. Одна из них, молоденькая девушка, свежая и миловидная, стояла около туалетного столика. Это была Розали Ламорльер, племянница консьержа Ришара. Вторая женщина, вся в черном, сидела в кресле, сложив на коленях руки. Когда Ружвиль увидел ее, его сердце пропустило удар. Это была королева.

Мария-Антуанетта встала с покорной вежливостью, чтобы приветствовать мужчин, но с ней никто не поздоровался.

– Я, как всегда, пришел удостовериться, что ты ни в чем не нуждаешься, гражданка, – сказал Мишони. – И еще хочу представить тебе моего помощника, гражданина Гуса, который помогает мне справиться с моей тяжелой работой...

Ружвиль вдруг почувствовал, что не может говорить, и лишь рассеянно коснулся пальцами красного колпака. У шевалье сердце разрывалось на части. Он увидел совсем другую Марию-Антуанетту! Перед ним стояла тридцатисемилетняя женщина, состарившаяся раньше времени. Ее восковое лицо хранило отпечаток болезни, страданий, ежедневных оскорблений и печали от разлуки с детьми. Из-под батистового чепца с черными лентами на плечо спускалась вьющаяся прядь, но она была совершенно седой. Голубые глаза погасли и словно вылиняли от пролитых слез. И все же, будучи узницей, поверженная в прах, эта женщина сохраняла неподражаемое величие. Именно ее шевалье обожал и почитал с того самого дня, когда впервые после возвращения из Америки он склонился перед ней в глубоком поклоне. И сейчас для Ружвиля было тяжелее всего то, что он не может броситься перед ней на колени.

Мария-Антуанетта посмотрела на новое лицо, и ее взгляд немного оживился, скулы порозовели. На губах ее даже мелькнула слабая улыбка, и Ружвиль понял, что королева узнала того, кто спас ее 20 июня от разъяренной толпы.

Мишони тем временем неутомимо рассказывал жандарму по имени Жильбер о тяготах своей службы. Ружвиль воспользовался этим и, подойдя к королеве, протянул ей одну из гвоздик. Мария-Антуанетта подняла на него удивленный взгляд, она явно ничего не понимала. Тогда шевалье наклонился к ней и быстро прошептал:

– В этой гвоздике записка. Я вернусь в пятницу, – а потом добавил еще тише: – После нашего ухода потребуйте чего-нибудь.

После этого он вышел из камеры вместе с Мишони, который наконец закончил свою пламенную речь-жалобу. Главный инспектор тюрем захотел во что бы то ни стало показать своему помощнику Женский двор. Там их и нагнал Жильбер. Он сообщил, что вдова Капет хочет пожаловаться на качество пищи.

– То-то я удивился, что у нее сегодня не нашлось никаких жалоб, – проворчал Мишони. – Теперь придется выслушивать ее нытье...

Он выглядел таким недовольным, что гражданин Гус вызвался заменить его. Разумеется, Мишони согласился.

– Ладно, иди, только не позволяй ей тебя дурачить. Она хитрая бестия!

– Я вернусь через пять минут.

Когда Ружвиль вошел в камеру, королева была одна, но их разговор и в самом деле продлился недолго.

– Ваша отвага меня пугает, – сказала Мария-Антуанетта, которая успела под прикрытием ширмы достать записку и прочитать ее. – Вы пишете, что придете еще раз в пятницу и принесете золото для подкупа стражников. Но есть ли в этом смысл?

– Безусловно, ваше величество! – воскликнул шевалье. – У меня есть деньги, есть сообщники, среди которых Мишони и Бац, и мы нашли верный способ вытащить вас отсюда.