– Сидоров, – сказал мой наставник. Судя по всему, чтобы знать ответ, ему достаточно было лишь двух слов – «сомнительный» и «русский».

– Шиш-кебаб? Нет, нет…

– Сидоров! – заорал Уортроп, наконец потеряв терпение.

– Сидоров! Да, точно. Тупы как ворюги, они оба, да тем они и были – я имею в виду ворюгами. Подозреваю, что именно Сидоров рассказал ему о гнезде. Это вообще-то была моя идея.

– Извините, профессор. Ваша идея?

– Вышвырнуть его! Выбить его из Общества прямо пинком под жадную, двуличную задницу!

– Чью двуличную задницу? Барнума?

– Сидорова! «Он мошенник, – сказал я фон Хельрунгу. – Замышляет дурное. Исключите его! Лишите его мандата!» Я из надежного источника знал, что Сидоров – агент охранки, – Адольфус поглядел на меня, бакенбарды его дрожали. – Тайная царская полиция. Держу пари, такого ты не знал, вот потому-то я и говорю, что монстрология – не детское дело! В самом деле, Уортроп, постыдились бы. Если вам одиноко, могли бы попросту завести собаку. В любом случае, трудно его винить.

– Винить… Уилла Генри?

– Царя! Будь я на его месте, я бы тоже не отказался от монстролога в тайной полиции! В любом случае, я думаю, вот так до Барнума и дошел слух о гнезде. Вы, к слову, не знаете, что с ним стало?

– С Барнумом?

– С Сидоровым!

– В последний раз я слышал, что он вернулся в Санкт-Петербург, – сказал доктор и настойчиво и торопливо продолжил: – Профессор Айнсворт, клянусь, я не друг ни мистеру П. Т. Барнуму, ни Антону Сидорову, ни царю. Я явился сегодня…

– Без записи!

– Без записи…

– И без уведомления!

– И да, без уведомления… чтобы поручить вашей заботе это редкое и в общем и целом невероятное пополнение нашей – вашей – коллекции выдающихся находок и незаменимых редкостей. Короче говоря, для меня была бы честь, если бы вы поместили его в Комнату с Замком к его родичу, Лакшадвипскому гнездовищу, которое вы самоотверженно оберегаете на протяжении многих лет от Барнума, Сидорова и им подобных, а также коварной русской тайной полиции.

Глаза старого Адольфуса сузились. Он щелкнул зубами, сморщил губы и разгладил свои бакенбарды.

– Да вы, никак, пытаетесь мне льстить, доктор Уортроп?

– Бессовестно, профессор Айнсворт, но совершенно искренне.

Мы следовали за Айнсвортом по узким, полуосвещенным залам Монстрария, мимо темных келий, где содержались тысячи чучел, артефактов и магических предметов, как-либо связанных с областью монстрологии. Монстрарий был главным из подобных ему исследовательских учреждений, сокровищница редчайших диковинок с каждого континента – диковинок того свойства, что леди должного склада ума при их виде зальется румянцем, а взрослый мужчина – упадет в обморок. Само название этого места в буквальном переводе означало «дом монстров», и таковым оно и было. В Монстрарии нашлось бы довольно гротескного, чтобы заполнить пятьдесят палаток шоу П. Т. Барнума – вещей, представлявшихся невозможными или возможными лишь в самых худших кошмарах. В пропахших плесенью комнатах хранилось все то, чего, по словам ваших родителей, не существовало на свете: плавало в банках с формальдегидом, висело мумифицированное за толстым стеклом, лежало расчлененное в ящиках, свисало с крюков без кожи и конечностей, будто трофеи с сафари в аду.

Во всем Монстрарии была лишь одна комната с замком. Особого наименования у нее не было; большинство монстрологов звали ее просто Комнатой с Замком. Некий остряк-богохульник окрестил ее «кадиш хадокашим» – «святая святых», – ибо там хранился раздел собрания слишком драгоценный – или слишком опасный, чтобы находиться в свободном доступе. Были твари – и все еще есть, как вы знаете, твари, – что некогда ускользнули от взора Создателя, спешившего сотворить мир за краткие шесть дней. Иные причины их существования попросту немыслимы.

Доступ в Комнату с Замком был открыт лишь двум классам живых существ: наиболее опасным для человеческой жизни – и глупцам, что на них охотились.

Я стыжусь этих слов; не следовало бы называть доктора глупцом. Вне всякого сомнения, он был умнейшим человеком из всех, кого я знал, и многие потомки тех, чью жизнь он некогда спас, могли бы заявить, что труд Уортропа отнюдь не являлся глупостью. Однако мудрости и самоотверженности монстрологу всегда было мало. Он жаждал признания, наибольшего уважения со стороны людей (то было единственное бессмертие, в которое он верил), но, по трагическому стечению обстоятельств, его профессия для этого не годилась. Кто-то должен трудиться во мгле, чтобы прочие могли жить при свете.

– Он вас недолюбливает, – сказал я потом монстрологу в кэбе[26].

– Адольфус? Ах, не меня. Он недолюбливает людей в принципе, потому что ждет от них разочарования. Довольно мудрая позиция, Уилл Генри.

– Это поэтому он такой злобный?

– Адольфус не злобный, Уилл Генри. Адольфус просто говорит прямо. Старики и должны говорить прямо; такова их прерогатива.

Когда мы постучали в дверь роскошного особняка фон Хельрунга на Пятой авеню, отворил нам великий человек собственной персоной – и без предисловий заключил моего наставника в кольцо пухлых коротких рук. Снежинки порхали и суетились вокруг них в хаотическом танце – подходящая метафора сложных отношений двух монстрологов.

Фон Хельрунг был больше, чем бывший наставник Пеллинора Уортропа в темных искусствах монстрологии; он был другом, человеком, заменившим Уолтропу отца, и иногда – соперником. За три месяца до того ссора по поводу будущего монстрологии почти положила конец их дружбе. Если бы фон Хельрунг был менее великодушен, эти двое могли бы не разговаривать друг с другом до конца дней, но наставник любил своего ученика как сына. Не скажу, что Уортроп любил его в ответ как отца – слишком уж топкая это почва, рассуждать о таком! – но фон Хельрунг ему нравился, да и к тому же Уортроп уже так много успел потерять. Не считая меня (а я думаю, доктор меня, скорее всего, не считал), старый монстролог был единственным оставшимся у него другом.

– Пеллинор, mein Freund[27], как чудесно видеть вас снова! А вот и Уильям – милый, храбрый Уилл Генри! – Он прижал меня к груди и стиснул так, что последний воздух вылетел у меня из легких.

Наклонившись, он шепнул мне на ухо:

– Каждый день я молюсь за тебя, и Господь в милости своей да услышит. Но что это? – фон Хельрунг заметил мою перевязанную руку.

– Несчастный случай, – коротко сказал Уортроп.

– Доктор Уортроп оттяпал мне палец мясницким ножом.

Фон Хельрунг непонимающе вздернул бровь.

– Нечаянно?

– Нет, – сообщил я, – как раз нарочно.

Старик обернулся к моему наставнику, который нетерпеливо тряхнул головой и сказал:

– Можно нам войти, фон Хельрунг? Мы продрогли и измучены заботами, и я предпочел бы не говорить о таких вещах, стоя на пороге.

Фон Хельрунг проводил нас в хорошо обставленную гостиную, искусно, хотя и беспорядочно оформленную в викторианском стиле: комоды и шкафы ломились от безделушек, всюду стояли мягкие стулья, пуфики и диваны, а каминной доски было и вовсе не видно из-под горы старинных вещиц. Доктора уже ждал чай, а для меня фон Хельрунг заботливо приготовил стакан восхитительной настойки мистера Пембертона – приторного шипучего восторга под названием «кока-кола». Первым глотком я насладился особо – ах, эта щекотка в самом кончике носа!

Фон Хельрунг устроился в вольтеровском кресле, срезал кончик гаванской сигары, сунул ту в рот и погонял туда-сюда по широкому языку.

– Позвольте-ка угадаю обстоятельства несчастного случая с юным Уиллом, – его лицо было сурово: старый монстролог явно не одобрял, что мой наставник позволил такой беде случиться. Ярко-голубые глаза фон Хельрунга так и сверкали под кустистыми седыми бровями. – Вы позволили ребенку подержаться за особую посылку от доктора Кернса.