На цыпочках я прокрался из гостиной к двери в подвал, рассудив, что буду пусть и непрошеным, но более полезным помощником доктору, чем спящему Кендаллу. Из лаборатории снизу бил яркий свет, а до моих ушей доносились тихие, нечленораздельные восклицания монстролога. Признаюсь, что даже я, – хотя каждый божий день замышлял бежать из дома на Харрингтон Лейн со всей доступной моим тринадцатилетним ногам скоростью, хотя не раз мечтал очутиться где угодно, только бы не рядом с монстрологом у секционного стола, хотя каждую ночь молился тому святому существу, чью власть и само существование кощунственно высмеял богохульник Кернс, чтобы каким-нибудь чудом мне была бы дарована жизнь, хоть чуточку больше похожая на внезапно оборвавшуюся почти три года назад… – даже я испытывал сейчас на себе странное притяжение коробки, охваченный уже знакомым мрачным восхищением всем отвратительным, всем ужасным, всем, что по праву обитает в наших самых черных кошмарах. Что же в этой посылке? Что нынче ночью вошло в наш дом?

Я солгал бы, если соврал, что спускаюсь в подвал с горячим желанием; но шел я не мешкая и не только из чувства долга. Я искренне хотел заглянуть в коробку и узнать, что в ней такое, страшился этого зрелища и в то же время желал его. Этот страх и это желание – вот что я унаследовал от Уортропа в первую очередь. Наконец, спустившись, я расслышал возглас: «Восхитительно!». Доктор склонился над рабочим столом спиной ко мне, и вскрытую коробку я не видел. Бечевка и коричневая упаковочная бумага, явно сорванные с нее в спешке, валялись скомканные. Пол отозвался на мой последний шаг слабым, печальным скрипом, и Уортроп обернулся, поспешно прижавшись спиной к столу и растопырив руки – так, чтобы я уж точно не мог взглянуть на то, что он готовил к вскрытию.

– Уилл Генри! – хрипло вскричал он. – Какого дьявола ты здесь делаешь? Я же велел тебе остаться с Кендаллом!

– Мистер Кендалл заснул, сэр.

– Уж конечно заснул! Если получил десятипроцентный раствор морфина.

– Морфина, доктор Уортроп?

– И немного пищевого красителя для пущей зрелищности. Совершенно безвредного.

Я попытался уразуметь то, что слышал.

– То есть это было не противоядие?

– Не существует противоядия от типоты, Уилл Генри.

Я ахнул. Уортроп солгал: но никогда прежде на моей памяти он не лгал, ни разу. В сущности, ничего не осуждал он так яростно, как осуждал ложь, клеймя ту худшим сортом бравады и глупости, – а уж в терпимости к глупцам монстролога можно было заподозрить меньше всего на свете.

Что же могло заставить его солгать? Желание успокоить обреченного? Подарить ему душевный мир в его последние минуты на Земле? Так, выходит, ложь Уортропа была жестом милосердия?

Доктор коротко обернулся на то, что лежало на столе, и вновь наградил меня ледяным взглядом.

– Что? – мрачно бросил он. – На что ты уставился?

– Ни на что, сэр. Я только подумал, может, вам нужна по…

– Все, что мне сейчас нужно, у меня имеется, благодарю. Немедленно возвращайся к мистеру Кендаллу, Уилл Генри; его нельзя оставлять одного.

– Сколько ему еще осталось?

– Сложно сказать – слишком много переменных. Лет тридцать, может, сорок…

– Лет! Но вы же сказали, противоядия не су…

– Да, сказал, и нет, не существует. Потому что не существует и типоты, Уилл Генри. «Типота» в переводе с греческого означает «ничего».

– Правда?

– Нет, неправда; на самом деле это значит «тупой ребенок». Да, «типота» по-гречески – «ничего», и пиритного дерева не существует; пирит еще называют «золотом дураков». И никакого Острова Демонов возле Галапагосов тоже нет. Когда Кернс сказал Кендаллу, что вкалывает ему типоту, он это и имел в виду. Буквально.

– Так это что… была шутка?

– Скорее уж уловка. Кернсу необходимо было, чтобы Кендалл искренне верил, будто отравлен: только так он мог быть уверен в том, что жертва в самом деле доставит посылку. А теперь, если ты уже устал стоять там с отвисшей челюстью как самый мерзкий из кретинов, будь так любезен, сделай, что я велел, и пойди присмотри за нашим гостем.

Однако я не двинулся с места: изумление во мне пересилило верность.

– Но его симптомы…

– … всего лишь продукт психического потрясения – которое, в свою очередь, произвела вера Кендалла в то, что его отравили.

– Так вы с самого начала знали? Но почему вы ему не…

– …не сказал? Так ты, видимо, думаешь, что бедный глупец поверил бы, скажи я ему правду? Он знать меня не знает. Разве он не решил бы, что я – часть коварного плана Джона, и не получил бы сердечный приступ от ужаса при крушении последней надежды на жизнь? Шансы на это были весьма немалые, и Кернс наверняка их учитывал – отчего его зловещая игра делалась еще тоньше. Ты только вообрази себе, Уилл Генри: ложь гонит его сюда, а правда под конец убивает его! Нет уж, я сразу разгадал этот план и поступил единственным моральным с моей точки зрения образом. И вот уж воистину, из всякого зла Господь способен произвести благо! А теперь, – он указал на лестницу, – пошевеливайся, Уилл Генри.

И я не заставил себя ждать, хотя шевелился не больно-то живо. Уортроп крикнул мне вслед:

– Закрой дверь за собой и больше сюда не спускайся!

– Да, сэр. То есть закрою, доктор Уортроп, и не буду, – сказал я.

И хотя бы насчет двери не солгал.

В гостиной, в обществе нашего обморочного гостя, я маялся скукой и тревогой. Я до тошноты успел наслушаться от Уортропа о своей якобы незаменимости – и вот, пожалуйста, вышвырнут за дверь как ненужная вещь! Это серьезно уязвило мою гордость. К тому же я опасался, что Уортроп мог и ошибаться насчет яда; а если типота и впрямь была отравой, то Кендаллу вот-вот предстояло умереть на моих глазах от разрыва сердца, и уж об этом зрелище я никак не мечтал.

Однако минуты шли, но Кендалл все дышал, а я продолжал мариноваться в собственном соку. Почему монстролог отослал меня так поспешно? Что лежало в коробке такое, что он не желал мне показывать? Уортропа никогда особенно не беспокоила необходимость демонстрировать мне наиболее отвратительные и пугающие биологические феномены и издержки их жизнедеятельности; в конце концов, как бы он к тому ни относился, я был его подмастерьем, и разве не он сам говорил не раз, что мне следует как можно быстрее к такому привыкнуть?

Десять минут. Пятнадцать. Затем раздался грохот распахнувшейся подвальной двери, и тут же – гром поспешных шагов; еще мгновение – и в комнату ворвался Уортроп. Он прямиком бросился к оттоманке и схватил Кендалла за грудки.

– Кендалл! – завопил он прямо в лицо англичанину. – Очнитесь!

Веки Кендалла на миг приподнялись, но тут же вновь сомкнулись. Я заметил, что доктор успел надеть перчатки.

– Вы ее открывали, Кендалл? Кендалл! Вы дотрагивались до содержимого?

Он взялся за запястья Кендалла, осмотрел его ладони с обеих сторон, потом склонился и обнюхал его пальцы. Затем Уортроп оттянул веки Кендалла и вперился в невидящие глаза.

– Что стряслось? – спросил я.

– Того, что внутри, касались минимум трое. Вы один из них, Кендалл? Один из них?

Кендалл отозвался слабым стоном – он все еще был полностью погружен в наркотический сон. Уортроп фыркнул с досадой, повернулся на пятках и промаршировал вон из комнаты, задержавшись на пороге лишь затем, чтобы рявкнуть мне: стой где стоишь.

– Следи за ним, Уилл Генри, и как только очнется – сразу зови меня. И ни при каких обстоятельствах до него не дотрагивайся!

Я думал было, что он вновь кинется в подвал, но доктор устремился в противоположную сторону, и теперь мне было слышно, как Уортроп срывает с полок древние истрепанные тома и с грохотом швыряет их на внушительный стол. Он еще и бормотал себе под нос в возбуждении, но слов я различить не сумел.