– И все же, – с сожалением сказал Карим, – думаю, я не смогу пойти.

Эдит принесли счет. Немного покопавшись в кошельке, она извлекла несколько шиллингов.

– Пойти куда?

– В оперу. На «Волшебную флейту». У меня не хватит храбрости. Там столько людей. Не будешь знать, куда пойти, когда аплодировать.

Эдит покровительственно улыбнулась.

– О, думаю, вы не пойдете в любом случае, молодой человек, потому что не достанете билета.

Карим удивленно поднял брови.

– Нет, нет, дело совсем не в этом.

Он сунул руку в карман и положил на стол два бумажных листка. На ее стол. Рядом с ее счетом. Второй ряд партера. В нескольких метрах от певцов. Недалеко от центрального прохода.

– У меня есть друг в Организации Объединенных Наций. Понимаете, им выделяют какое-то количество билетов. Но ему они не нужны, поэтому он отдал билеты мне.

Отдал. Не продал, а просто отдал. Бесценные билеты – и просто отдал.

– Не согласились бы вы, – умоляющим тоном сказал молодой человек, – взять меня с собой? Пожалуйста.

Просьба была сформулирована безукоризненно. Получалось, что она должна сделать ему одолжение.

Эдит представила себя в том огромном, сводчатом, позолоченном раю в стиле рококо; вместе с божественными звуками оркестра, голосами басов, баритонов, теноров и сопрано ее душа возносится к плафонам высокого потолка…

– Ни в коем случае, – ответила она.

– О, прошу прощения, фрейлейн, я оскорбил вас.

Он взял билеты со стола и начал их рвать.

– Нет. – Ее рука сама собой легла на руку молодого человека, когда бесценные билеты уже были надорваны на дюйм. – Не надо этого делать.

Щеки Эдит заалели.

– Но мне они не нужны…

– Что ж, я думаю…

Лицо молодого человека засветилось счастьем.

– Значит, вы покажете мне вашу оперу, да?

Показать ему оперу. Это совсем другое дело. Это же не свидание. Не такое свидание, на которое обычно ходят те, кто… принимает приглашения. А она будет кем-то вроде гида, только и всего. Венское гостеприимство обязывает показать иностранному студенту одно из чудес столицы Австрии. Ничего предосудительного в этом нет…

Как и было условлено, они встретились на ведущих в оперу ступенях в семь пятнадцать. Она приехала из Гринцинга на автомобиле и легко нашла место для парковки. Они влились в медленно продвигавшуюся толпу; все оживленно переговаривались в предвкушении чудесного зрелища.

Если бы Эдит Харденберг, старая дева, последние двадцать лет не знавшая любви, попыталась представить себе рай, то в ее воображении он оказался бы поразительно похожим на венскую оперу в тот декабрьский вечер, когда она сидела в нескольких метрах от сцены и могла позволить себе полностью отдаться музыке. Если бы ей было суждено знать ощущение опьянения, она бы поняла, что ближе всего к такому состоянию была в тот вечер, когда ее опьянили прекрасные голоса и музыка.

В первом акте, когда перед ней пел и выделывал курбеты Папагено, она почувствовала, как на ее руку легла сухая молодая ладонь. Инстинкт приказал Эдит резко отдернуть руку. Когда то же повторилось во втором акте, она не стала протестовать и почувствовала, как вместе с музыкой в нее вливается тепло другого человека.

Когда спектакль закончился, Эдит все еще была пьяна музыкой. Иначе она ни в коем случае не пошла бы с молодым человеком в любимый ресторан Зигмунда Фрейда, кафе Ландтманна, которое недавно было отреставрировано и вновь приобрело блеск девяностых годов прошлого века. В кафе их проводил к столику не кто-нибудь, а лично непревзойденнейший метрдотель Роберт. Так поздно Эдит никогда не ужинала.

Потом Карим проводил ее до автомобиля. Эдит успокоилась, к ней вернулось обычное самообладание.

– Я очень хотел бы, чтобы вы мне показали настоящую Вену, – тихо сказал Карим, – вашу Вену, Вену прекрасных музеев и концертных залов. Иначе я никогда не пойму культуру и искусство Австрии, не пойму так, как мог бы понять, если бы вы были моим гидом.

– Что вы говорите, Карим?

Они стояли рядом с ее автомобилем. Нет, она определенно не собиралась подвозить его домой, где бы ни был его дом, а малейший намек на то, что он мог бы поехать к ней, сразу показал бы, что он такой же подлец, как и все остальные.

– Что я хотел бы снова увидеть вас.

– Почему?

Если он скажет, что я красива, я его ударю, подумала Эдит.

– Потому что вы очень добры, – ответил он.

– Ах так.

Эдит покраснела; хорошо, что на улице было темно. Карим больше не сказал ни слова, тихонько наклонился и поцеловал ее в щеку. Потом он ушел, большими шагами пересекая площадь. Эдит поехала домой одна.

Той ночью Эдит Харденберг спала неспокойно. Ей снилось далекое прошлое. То жаркое лето 1970 года, когда ей было девятнадцать, когда она была девушкой и когда ее любил Хорст. Тот самый Хорст, который лишил ее девственности и заставил полюбить его. Тот самый Хорст, который зимой того же года ушел, не попрощавшись, не объяснив ничего, не написав ни слова.

Сначала Эдит подумала, что произошло какое-то несчастье, и обзвонила все больницы. Потом она решила, что Хорсту пришлось срочно уехать – он работал разъездным торговым агентом – и он скоро позвонит сам.

Позднее она узнала, что он женился на девушке из Граца, с которой встречался уже давно, как только судьба заносила его в тот город.

Эдит проплакала до весны. Потом она собрала все, что напоминало ей о Хорсте, все, что было так или иначе связано с ним, и сожгла. Она сожгла подарки и фотографии, которые они снимали, гуляя в парке замка Лаксенбург и катаясь на лодке по озерам, но прежде всего она сожгла фотографию того дерева, под которым она впервые отдалась ему и стала его собственностью.

В ее жизни больше не было мужчин. Они всегда обманывают женщин, а потом бросают их, говорила ее мать, и она была права. Эдит поклялась, что в ее жизни больше не будет ни одного мужчины.

Той ночью, за неделю до Рождества, беспокойные сны оставили ее лишь незадолго до рассвета. Эдит заснула, прижимая к своей тощей груди программку «Волшебной флейты». Во сне у нее немного разгладились морщинки в уголках глаз и у плотно сжатых губ. Она улыбалась. Конечно, ничего плохого в этом не было.

Большой серый «мерседес» попал в транспортную пробку. Водитель, яростно колотя по клаксону, с трудом пробивался сквозь толчею автомобилей, фургонов, тележек, лотков. Между улицами Кулафа и Рашид такая неразбериха царила постоянно.

Это был старый Багдад, в котором купцы, торговцы тканями, золотом и пряностями, лоточники и продавцы самых экзотических товаров занимались своим привычным делом все десять последних столетий.

«Мерседес» повернул на Банковскую улицу, с обеих сторон забитую припаркованными автомобилями, и наконец уперся в улицу Шурджа. Нечего было и думать о том, чтобы проехать дальше через плотную толпу торговцев специями на уличном базаре.

– Дальше мне не проехать, – сказал водитель, повернувшись к заднему сиденью.

Лейла Аль-Хилла кивнула и дождалась, когда ей откроют дверцу. Рядом с водителем сидел Кемаль, здоровенный личный телохранитель генерала Кадири, неуклюжий сержант танковых войск, уже не один год служивший хозяину. Лейла ненавидела Кемаля.

Сержант помедлил, открыл свою дверцу, на тротуаре медленно выпрямился и распахнул заднюю дверцу машины. Он понимал, что Лейла снова намеренно унижает его – он прочел это в ее глазах. Она вышла из «мерседеса», не удостоив сержанта взглядом, даже не сказав «спасибо».

Она ненавидела телохранителя прежде всего за то, что тот повсюду следовал за ней. Конечно, такова была его работа, так приказал ему Кадири, но от этого отвращение Лейлы к сержанту не уменьшалось. Трезвый Кадири был отличным профессиональным солдатом, что не мешало ему безумно ревновать Лейлу ко всем подряд; поэтому он распорядился, чтобы в городе она никогда не оставалась одна.

Другой причиной ненависти Лейлы к телохранителю были полные плотского вожделения взгляды, которые тот бросал на нее. Разумеется, Лейла с ее давно сложившимися извращенными принципами ничего не имела против того, чтобы мужчины желали ее тела, и, если плата была достаточно высока, готова была удовлетворить их самые эксцентричные желания. Но Кемаль нанес ей самое жестокое оскорбление: он был всего лишь бедным сержантом. Лейла не понимала, как он, без гроша в кармане, может вынашивать подобные мысли. Тем не менее в его глазах она определенно читала и презрение, и животное желание. Если Кемаль был уверен, что генерал Кадири не видит, он не считал нужным скрывать свои чувства.