Асфальтом покрывают мостовые, тротуары и дворы, асфальт применяют для изоляции труб, для приготовления кровельного толя и т. д. Одним словом, асфальт полезен сам по себе, и находка его приятна для геолога. А для нас была приятна вдвойне, потому что асфальт по своему происхождению связан с нефтью.

Нефть, как известно, летуча, на воздухе она высыхает. Остаются тяжелые маслянистые вещества.

Пропитывая окружающие породы и постепенно окисляясь, они образуют твердый черный минерал, похожий на застывшую смолу, – асфальт.

Когда мы находим купол, мы говорим: вот удобный резервуар. Здесь нефть могла бы – могла бы! – задержаться. Купол – это возможность, асфальт – непреложное свидетельство, это подлинный след нефти. Она была здесь! Может быть, ушла, испарилась, но была наверняка. Потому-то нас обоих так и обрадовал черный камешек, похожий на сапожный вар.

– Я нашел его на обратном пути, – сказал я. – Когда я шел туда, было еще темно. Пониже порога есть овраг, куда мы не заглядывали. Там, в устье оврага, в прибрежной гальке, и лежал этот образец. Прошу вас отметить, Леонид Павлович, я не стал заходить в овраг, пересилил себя и отправился сюда, не задерживаясь. Теперь за мою выдержку я прошу награду. Разрешите отлучиться на три дня, чтобы как следует осмотреть овраг. Я думаю, там найдутся выходы асфальта.

Ответа я ждал очень долго.

– Я думаю об утках, Гриша, – сказал Маринов наконец. – Мы не видим их второй день. Почему улетели утки?

– Мало ли почему. Улетели, и все. Мяса у нас хватит.

– Если утки улетают, надо ждать холодов.

– Но ведь сегодня только семнадцатое сентября, Леонид Павлович! Еще будут теплые дни. А Кельма становится в октябре, числа десятого.

– Да, в среднем десятого октября. Но в 1911 году Кельма стала девятнадцатого сентября.

– Но зачем же рассчитывать на самое худшее?

– Лужи промерзли до самого дна, – продолжал Маринов. – Трава хрустит под ногами. Я думаю, сегодня утром было градусов семь мороза.

Он встал и задумчиво начал отвязывать висевшую над костром веревку с нанизанными на нее ломтями мяса. Освобожденная ветка выпрямилась, сосна как бы взмахнула лапой. Какой-то напуганный зверек стремглав помчался вверх по стволу.

– Видали? – спросил Маринов.

– Белка, кажется. Но у нас туго с дробью.

– Не в том дело. Вы заметили шкурку? Шкурка серая, зимняя.

– Но ведь погода рождается в Арктике, а не здесь. Белка не может знать, что творится в Ледовитом океане. Сейчас холодно – она посерела. А через неделю начнется оттепель…

– Не будем закрывать глаза, Гриша, – твердо сказал Маринов. – Зима уже наступила. Утки улетели, белка сменила шубку, трава хрустит. У нас нет зимней одежды, почти нет патронов и никакой еды, кроме оленины. Вдобавок у меня разболелась нога. И, если река замерзнет, я не смогу идти пешком. Всякий умный человек на нашем месте сел бы в лодку и греб бы что есть силы. Но кто знает, сумею ли я приехать сюда через год, через два, через три… Вообще задержаться на три дня легче, чем организовать новую экспедицию. А мы не будем умными, Гриша! Грузи лодку, бери шесты, поплывем назад к куполу.

Час спустя, когда мы уже плыли вверх по реке, Маринов окликнул меня:

– Но давай условимся, Гриша: мы ищем выходы асфальта два дня. А там – найдем или не найдем – садимся в лодку, и домой.

Конечно, мы не выдержали характера – задержались на денек и еще на денек. Но на четвертый день к вечеру мы нашли то, что искали.

Черная блестящая жилка толщиной в два пальца пряталась в очень укромном месте – позади отколовшейся, но еще не упавшей скалы. С поверхности она уходила круто вниз, и мы сумели обнажить ее на полметра. Все выглядело типично – нефть просачивалась снизу по трещинам, и на пути ее образовался асфальт.

Мы обнаружили только одну жилку, хотя очень тщательно вдвоем осматривали овраг четыре дня подряд. О чем это говорило? О том ли, что нефти здесь мало, или о том, что мало просочилось наружу, все осталось под землей. Только бурение могло решить этот вопрос.

Итак, следы нефти нашлись. Это была большая удача. И блестящая победа теории Маринова, и просто удача. Ведь мы чуть не уплыли в низовья, и, если бы я не забыл соль, мы приехали бы в Москву с записями, но без убедительного, бесспорного, веского доказательства, без довода, который можно пощупать.

Но в асфальтовом овраге удачи наши кончились, как будто мы исчерпали лимит, отпущенный на все путешествие.

Выбираясь из оврага, Маринов поскользнулся и еще раз повредил себе ногу, на этот раз основательно. Мне пришлось тащить его на спине до самого берега. Боюсь, что я недостаточно ловко прыгал с камня на камень с этой ношей. Маринов несколько раз охнул, а он был на редкость терпеливый человек.

До реки мы доплелись затемно. Пришлось еще раз ночевать здесь. Пока я раскладывал костер, Маринов ожидал в сторонке. Нога у него разболелась не на шутку. Он крепился, только вздрагивал да скрипел зубами. Может быть, он растянул сухожилие, может быть, повредил опять кость. Мы не могли определить и, что еще хуже, не могли лечить самым простым способом – дать ноге полный покой.

Ночью было очень холодно. Раза три я вставал, чтобы подбросить дров в костер. Потом сидел у огня минут двадцать, впитывал тепло и только после этого решался снова лезть в спальный мешок.

А когда наконец пришел серый рассвет, померкли великолепные звезды и стало видно, что противоположный берег не сливается с небом, оказалось, что река стала.

К счастью, не совсем еще стала. У берегов Кельма оделась хрустящим, звонким льдом, но посредине, где течение было сильнее, вода еще не покорилась морозу. Открытое русло дымилось, как будто воду подогревали изнутри. Отколовшиеся льдины плыли там, шурша и царапая неподвижные борта.

Нельзя было терять ни минуты. Мы кое-как закусили сухой, слегка подогретой в золе олениной. Ледок был все еще тонкий, шесты ломали его без труда. Мы выбрались на фарватер. Его нетрудно было отыскать. Вода сама показывала, где идет главная струя.

Теперь плыть, плыть, плыть! Набирать километры.

Льды теснили нас. Временами свободное русло становилось уже лодки, на обоих бортах скрежетал лед. На самых спокойных плесах ледяной мостик протягивался от берега до берега, и наша лодка, как ледокол, с разбегу ломала тонкую корочку, топя в воде звенящие осколки.

Мимо нас плыли живописные косогоры, припорошенные снегом, темные ельники, унылые березняки с облетевшими листьями, почерневшие и голые, опустошенные морозом. На некоторых обнажениях рельефно выступали пласты пород. Маринов еще пытался что-то записывать немеющими пальцами, но я, признаюсь, смотрел на берега только с одними мыслями: «Как хорошо, что через эту гору не надо перетаскивать мешки с образцами! Как хорошо, что не надо искать обходы у этого незамерзшего болота! Как хорошо, что еще один километр мы проехали, и не мы, а лодка тащила груз!»

Мы очень спешили, не приставали к берегу для ночевки или обеда – закусывали в лодке мерзлой олениной, надеясь, что она оттает в желудке, запивали водой со льдинками, от которой ныли зубы. К тому же мороз огородил берега довольно плотной коркой льда. За ночь лодка могла вмерзнуть. Не стоило тратить время и силы, чтобы пробиваться к берегу, а потом обратно на фарватер.

Но самое неприятное – мороз грозил закрыть реку наглухо. А полтораста километров пешком Маринов с больной ногой не прошел бы. И мы торопились что есть силы. Каждый пройденный километр увеличивал шансы на спасение.

Днем мы работали оба, по ночам сменяли друг друга на шесте. В темноте плохо было видно, откуда напирают льдины, лодка то и дело задевала их бортом или с разбегу наталкивалась носом. Но мы надеялись, что течение несет нас именно туда, куда нужно, и в меру сил помогали ему, радуясь, что пройден еще один километр.