Эгвальд немного стыдился перед красноречивой девой-скальдом своего неловкого признания, но, правда, что тут говорить, если она и так все знает, если всю эту зиму он каждым словом, каждым взглядом просил ее любви! Просил, но отнюдь не имел уверенности в успехе – Ингитора была слишком весела и независима, ничего у него не просила и потому не нуждалась в нем. И со всей юной пылкостью, так подогретой ее же примером, Эгвальд жаждал вызвать восхищение той, что так восхищала его, привязать ту, которая привязала его – но именно та ее свобода и сила, которая его привлекала, делала ее независимой и недоступной! Он мог только положить к ее ногам все, что имел – свою любовь, власть, богатство, почет, – и умолять принять эти дары, если она сочтет их достойными себя.

– Ты согласна?

Он прижимал ее руку к своему сильно бьющемуся сердцу, его глаза с мольбой искали ее взгляда, но Ингитора чувствовала только неловкость, точно у нее просили вещь, которой у нее нет. Явное волнение Эгвальда казалось ей нелепым. Да, бывало, что и знаменитые скальды складывали длинные песни в честь прекрасных дев и даже чужих жен, а оскорбленные мужья за это вызывали их на поединки. Но для Ингиторы пока оставалось непонятным, из-за чего столько шума. Да, и в сагах о любви говорится много, и везде ей приписывается какое-то страшное, судьбоносное значение. Но для Кьяры и Хельги любовь означала битву, в которой они сражались каждый по-своему, но за одно и то же. А она и Эгвальд? Что такое их беседы на пирах, все эти охоты и беготня на лыжах? Детские забавы, те же самые «ковры и селедка», только побогаче. Ее завлекают в ловушку, пусть и из лучших побуждений. Разве за это отец благословил ее сражаться?

Но Эгвальд ждал ответа, и Ингитора ответила:

– Ты опять про это? – с тоской воскликнул Эгвальд. За зиму он наслушался про месть и про злодейское убийство; конечно, смелость Ингиторы и ее преданность погибшему отцу восхищали его, но теперь уже хотелось, чтобы эту же пылкую преданность она наконец обратила на него самого!

– А про что же еще мне говорить? – строго ответила Ингитора, сообразив, в чем теперь ее оружие. – Ты так нетерпелив, Эгвальд ярл, и так невнимателен! Я не люблю и не могу никого любить, пока мой долг не исполнен. Я полюблю того, кто принесет мне голову Торварда конунга. Только тогда я и смогу полюбить. Мое сердце закрыто. Откроет его только кровь Торварда. Только это я могу тебе сказать.

– Значит, ты полюбишь меня, если я принесу тебе голову Торварда? – настойчиво повторил Эгвальд.

– Да, – решительно подтвердила Ингитора.

– И тогда ты будешь моей женой?

– Да.

– Значит, я это сделаю!

Светлые глаза Эгвальда потемнели и стали серьезны; его брови сдвинулись, и в лице появилось вдруг сходство с цепко глядящей ловчей птицей, роднившее его с Вальборг. А Ингитора ощутила почти восторг: неужели это правда? Неужели ее месть берет на себя мужчина, сын конунга, равный и достойный противник для ее обидчика? Теперь отец ее будет отомщен по-настоящему, ее враг будет убит, как убит был Скельвир хёвдинг! И не стихами, а острым мечом!

– Ты обещаешь? – требовательно спросил Эгвальд, крепче сжимая ее руку. – Ты полюбишь меня, ты будешь моей женой?

– Обещаю! – с воодушевлением ответила Ингитора.

В душе ее росло ослепительное ликование. Привыкнув мысленно жить в саге, Ингитора считала естественным, что в обмен на ее любовь Эгвальд ярл должен совершить подвиг. Что такое будет ее любовь, которую она вручит ему в награду, она и сама не знала – это было делом далекого будущего. Когда честь рода будет восстановлена и она будет знать, что до конца исполнила долг перед отцом, для нее начнется какая-то другая жизнь, в которой будет место для другой любви. И она полюбит Эгвальда, который убьет пленившего ее дракона. Сердце ее кипело: восторг, надежда, жажда свободы и радости переполняли его бурным весенним ручьем. Тяжесть потери и бесчестье сковали любовь – того, кто сорвет оковы и освободит ее для жизни, она полюбит так же сильно, как любили Кьяра, Сигрун и Свава,[24] готовые даже в курган последовать за мертвым возлюбленным, чтобы и там укрываться в его объятиях. Ингитора ощущала в себе силу дать такую любовь человеку, который докажет, что ее достоин. Когда докажет.

Она еще не знала, что подвиги сами по себе не имеют к любви никакого отношения. И что все достоинства человека, которые готов признать ум, могут ничего не сказать сердцу. Но сейчас, лишь подумав о возможности будущей свободы и любви, Ингитора трепетала в надежде на счастье и была полна решимости стать достойной наградой за подвиг. Эгвальд сын Хеймира исчез, растаял в чарующем свете из-под древних курганов, и на его месте Ингитора видела какого-то совсем другого человека – точь-в-точь такого же, как Хельги, возлюбленный валькирии Кьяры.

Назавтра, в первый день Праздника Дис, весь Эльвенэс заполняла бурлящая толпа, одетая в лучшие цветные наряды. Торговля прекратилась, все ремесла и работы отложены: с утра народ тянулся к святилищу, собираясь потом весь день и ночь до утра пировать, гулять в цветущих рощах по свежей траве, распевать песни в честь животворящих сил земли.

Кюна Аста нарядилась в лучшее платье с самого утра и сидела на лавке неподвижно, чтобы ничего не задеть и не испачкаться. Йомфру Вальборг, наконец-то покончившая со всеми хозяйственными заботами перед пиром, надела темно-голубое платье с богатой золотой отделкой, поверх него накинула ярко-алый шелковый плащ. Простой ремешок на голове она заменила узкой лентой с густой золотой вышивкой. Колец и обручий она надела немного, но все это было золото искусной тонкой работы. Эгвальд надел красную рубаху с золотой вышивкой – в последние месяцы он часто носил красное, зная, что это любимый цвет Ингиторы, – и синий плащ. Дева-скальд, конечно, походила на яркий язык пламени, и золото на ее руках и груди, как все отмечали, сверкало даже больше, чем у дочери конунга.

Весь склон холма перед святилищем Фрейра был заполнен бурлящей толпой. Ревели медные рога, и толпа, словно морские волны, растекалась по долине, освобождая дорогу конунгу и его приближенным. Впереди всех на повозке, увитой цветами и зеленью, везли огромного кабана, выкормленного нарочно для праздничной жертвы Фрейру. Утром его выкупали в теплой воде и расписали круглые розовато-рыжие бока красными священными узорами. Чтобы глупое животное не нарушило торжественного порядка, кабана опоили какими-то травами, и он был благодушен и спокоен, словно кататься в повозке для него самое обычное дело. Народ встречал кабана ликующими воплями, как самого бога: в нем заключался залог благополучия на весь ближайший год.

Ворота святилища стояли раскрытыми, а высокий, больше человеческого роста, идол Фрейра вынесли на площадку, как будто Светлый Ван в свой праздник вышел навстречу людям.

Хеймир конунг первым вошел в святилище и вынес оттуда жертвенный нож и огромные серебряные чаши. Йомфру Вальборг встала возле него, держа два веничка из ветвей можжевельника и омелы. Под ликующие крики кабана сгрузили с повозки и подвели к большому плоскому камню – жертвеннику. Вся толпа громко запела славу Фрейру и сестре его Фрейе. Эгвальд сбросил красный плащ на руки Ингиторе, закатал рукава рубахи и подошел к отцу. Взяв с жертвенника нож, он трижды провел его над огнем, освящая для принесения жертвы.

Трое самых знатных ярлов – Рингольд Поплавок, Кьярваль Волчья Нога и Адальрад сын Аудольва – уложили кабана на спину, а Эгвальд одним сильным ударом вонзил жертвенный нож ему в сердце. Вальборг и кюна Аста подставили большие жертвенные чаши под бьющую струю крови. Толпа ревела – Фрейр принял их жертву.