Но, во-первых, я вовсе не была уверена, что на такие фантазии хватит свободных сумм, свалившихся на меня от Туманских, тем более что это был бы полный кретинизм — омертвлять Деньги, которые должны работать. А во-вторых, я бы сравнялась с теми, кого Элга называла «нюшками». То есть подругами и супругами отечественных скоробогачей, которые, совершенно опупев от неожиданной Деньги, потные от вожделения, восторженно кудахчут, гребя под себя все, что видит глаз, обзаводятся зимними бананово-ананасными садами, ставят золотые биде и унитазы в своих сортирах, лезут под нож пластических хирургов, дабы обстрогать безразмерные задницы, животы и сиськи под мировые стандарты, обзавестись новыми носами, губами и даже ушами, чтобы нанести сверхмодный удар по голливудским красоткам (хотя нынче в моде, кажется, тип разнесчастной принцессы леди Ди). и искренне верят в то, что в результате этих процедур в семейный «роллс» впихнет себя уже не корова, а трепетная лань…

Я, конечно, соврала бы, если бы категорически отвергала все, что мог принести мне этот вариант существования — в смысле тряпок и возможности заруливать на те же австралийские серфинговые пляжи, где нынче развлекается Вадик, но в принципе это была бы элементарная подлянка, то есть бегство от работы и занятия Главным Делом, а именно этого ждал от меня мой Сим-Сим…

В который уже раз я ощутила, что зависла на невидимых веревочках, как Мальвина из кукольного театра синьора Карабаса, и совершенно не представляю, какую из них дернет непредсказуемый запредельный Главный Кукольник, куда он меня развернет и что я буду делать, кого изображать в его бесконечной игре с живыми марионетками.

Мысль об этом привела меня в ярость, и я неожиданно рявкнула:

— Ну уж хренушки!

Элга, которая уже притащила кофеварку и подставляла чашки под фыркающую паром горячую струйку, вздрогнула и обернулась на меня вопрошающе. Но я ей ничего объяснять не стала.

В кабинете был еще тот срач, и, когда мы попили кофе, я наконец вылезла из шубы и спросила у Элги:

— Где тут пылесос, швабра, тряпки? Ведерко тоже нужно…

— О, Лиз! — поморщилась она. — Имеются регулярные уборщицы… Я приглашу. Наверное, они где-то внизу… Вы должны держать дистанцию почтительности!

— Обойдемся!

Так что, когда часа через полтора здание ожило и наполнилось смутным гулом голосов и где-то протрещал звонок на начало работы, я стояла на каминной доске и дотирала зеркало, а Карловна дожигала в камине мусор и старые бумаги. Мебель и ковер на полу выглядели вполне прилично, пыли нигде не было, она осталась только в ноздрях, глазницах и оскаленных пастях масок, висящих высоко, до них надо было добираться на стремянке.

Дверь мы заперли, одежонку я скинула, чтобы не мять, Карловна неодобрительно сопела, но помогала мне изо всех сил.

Мы умылись в комнатушке отдыха, дверь в которую была за камином, я подмазалась и сказала ей:

— Заведующих отделами и начальников направлений — в десять ноль-ноль ко мне. Беллу, само собой! И распорядитесь там, чтобы подключили все, что вырублено.

Она ушла. Скоро звякнули телефоны, врубился рабочий компьютер. Я вынула из сумочки прихваченные с собой учебные дискеты: бухгалтерскую базовую версию, по платежным документам, «Торговля и склад», «Зарплата и кадры», «Предприятие», воткнула дискету «Налоговая отчетность» и постаралась кое-что вспомнить.

Минут за пятнадцать до назначенного срока я убрала виртуальные шпаргалки, уселась в кресло за рабочим столом и сделала значительную морду. Вся такая деловая и целеустремленная. Первые фразы моего обращения к соратникам я уже знала. У деда Панкратыча была древняя патефонная пластинка с записью речи Сталина от третьего июля сорок первого года, когда он вроде меня получил по мозгам (конечно, в историческом масштабе) и обратился к народу «империи зла» (правда, таковой она тогда не считалась) со словами: «Товарищи! Друзья мои! Братья и сестры…»

Последнее, насчет братишек и сестренок, мне особенно нравилось.

Я должна была сразу же дать понять всем этим типам, что семья Туманских не сгинула и что в светлое будущее мы пойдем как одна семья. Можно подкрепить эту мысль лозунгом мультяшного кота Леопольда: «Ребята, давайте жить дружно!» Но это в конце моей программной речуги.

Я еще раз протерла новые очки и закурила. И даже чуть отодвинула тронное кресло и закинула ножку на ножку, что должно было обозначить, что королева уверена в себе.

Однако в десять ноль-ноль в кабинете никто не появился.

Карловна тоже запропала с концами.

В десять часов двенадцать минут дверь приоткрылась, в кабинет заглянула Белла Львовна Зоркие, но все свои объемы не внесла. Она была в чем-то просторном, кашемирово-синем и напоминала прилично поддутый рекламный аэростат. Цвет своих взбитых, как крем, кудряшек она меняла почти каждую неделю. Я ее уже видывала седой, цвета вороненого пистолета и зеленоватой. На этот раз наш финансовый гений и, параллельно, биржевая игрунья была цвета яичного желтка. Она доедала из жирной бумажки пирожное эклер и облизывала пальцы, запачканные кремом.

— О господи! — потрясенно воззрилась она на меня. — Мне говорили, что вы похудели, деточка! Но я не думала, что до такой степени! Вам нужно кушать… И лучше всего — гоголь-моголь! Я скажу буфетчице, Машка вам сделает гоголь-моголь!

— Прошу вас, Белла! — поднялась я. — Входите!

— Так тут еще никого нету. Я на минуточку! Она смылась.

Это был первый сигнал тревоги.

Минут через двадцать внутри меня уже гремели колокола громкого боя и выли сирены: никто так и не пришел. Похоже, меня игнорировали. Коронация срывалась.

В простенке, над двумя комнатными бонсаевскими деревцами в сине-красных напольных вазах, висел небольшой портрет бывшей Туманской. В общем, это был кусок грубой, почти обойной бумаги, бережно остекленный, поскольку сработал портрет сажей, подтекшей акварелью, кобальтом и еще чем-то великий московский алкаш и шизик, но уже признанный гениальным во всем мире Анатолий Зверев, о чем свидетельствовала подпись художника. Я не знаю, как ему это удалось, но из беспорядочных штрихов и пятен смотрели ее живые печальные сизо-синие глазища, линию впалой и нежной щеки подчеркивала почти черная синь сапфировой серьги, рот чуть зло, но и скорбно изогнут, и, в общем, было понятно, что Нина Викентьевна никем не расшифрована, не разгадана.

Туманская, как говорил мне Сим-Сим, в живописи разбиралась, контачила с подвальными гениями и расколола Зверева на эту работу почти чудом, потому что имущих тот не любил.

Портрет смотрелся странно в соседстве с коллекцией шаманно-колдовских масок, хотя в нем тоже было что-то ведьмацкое.

Неужели это опять ее потусторонние штучки? Или Кен постарался, чтобы меня так приняли, вернее, никак не приняли?

Ну что ж, если подданные не идут к своей королеве, то королева сама идет к возлюбленному народу!

Для приличия я сунула под мышку какую-то деловую папку и двинула из кабинета. Рабочий день в офисе раскрутился уже на полную катушку. На двери службы развития висела табличка: «Не входить! Идет совещание!» Внутри ругались. Я подергала дверь, она оказалась запертой. На лестничной площадке перекуривали две стандартные конторские телки почти школьного возраста.

— Отдыхаем? — миролюбиво поинтересовалась я.

Они ошалело уставились на меня, хихикнули и рванули прочь, прихватив пакеты с бумагой для факсов и упаковки картриджей.

Не могу сказать, что меня абсолютно не замечали. В офисе я уже бывала не раз и, можно сказать, стажировалась. Кое-кого знала уже в лицо. Мне кивали, бросали на ходу: «Приветик!», «А, это вы?», «Как жизнь Лиза?» — и, возможно, ненамеренно, но всем своим видом показывали, что они заняты делом и так погружены в процесс, что им не до меня.

Я решила больше не возникать и курсировала по зданию с посторонним видом.

В банковской группе шли переговоры с какими-то молдаванами, в отделе ревизии и контроля служивые обрабатывали свирепую тетку в мундирчике налоговой полиции, в бухгалтерии, побросав компьютеры, дамы уже пили первый утренний чай, а Белла, разговаривая одновременно по трем телефонам, умудрялась еще и курить, подкрашивать ресницы и дожевывать очередное пирожное.