Проплывая мимо фарватерного бакена, я глянула на причал. Видно было плохо. Миновав середину пути, я вновь посмотрела туда и в этот раз все видела прекрасно. Я не могла ошибиться: на причале стоял и курил Кен. В своей «капитанке», полосатой кофте и белых джинсах.

По лестнице спускался загорелый до черноты, полуголый Зюнька. Из одежды на нем были только плавки и толстая «голда» на груди. Он нес два чемодана из желтой кожи. Что-то сказал Кену, тот засмеялся и кивнул, а Зиновий забросил чемоданы в катер и начал отвязывать швартовый конец. По лестнице вниз уже спускалась мадам Щеколдина, в белом купальном халате и соломенной шляпке. Она вела за руку Гришуню. Он был босой, в шортиках и кавказской панаме.

Я хотела заорать, но только воды нахлебалась.

Когда проморгалась, катер уже, порыкивая движком, отходил от причала, а Щеколдина смотрела вслед ему из-под ладони.

Все понятно: она, как всегда, все точно просчитала, и они убирают Гришку подальше. Но при чем тут Кен?

Очень скоро я поняла при чем. Только теперь, пытаясь приподнять себя в воде, я разглядела, куда направился катер. У пассажирского дебаркадера, близ которого швартуются дальнорейсовики типа Москва — Астрахань, медленно разворачивалась большая двухмачтовая яхта с черным корпусом. Паруса были очехлены, и она отрабатывала только двигателями. На корпусе была надпись «Хантенгри». По борту был спущен трап, к которому Зюнька приткнул катер. Зюнька поднялся на борт, неся хохочущего Гришку на закорках. На катере обнаружился какой-то парень, который поднял наверх чемоданы. Затем поднялся Кен. На яхте выбрали трап, и она, описав дугу по реке, развернулась в сторону водохранилища. Парень полез в рубку и погнал катер назад, к обрыву.

Яхта шла не на Москву, это я понимала.

И еще поняла, что, кажется, с Гришуней — навсегда.

И мое барахтанье не имеет никакого смысла.

Меня добили.

Единственное, чего я не могла понять, — с чего в компании с Щеколдиными возник Кенжетаев. Конечно, они не могли не быть знакомы. Сим-Сим как-то обмолвился, что именно Кен пробивал долговременную аренду на землю и строения на территории у местных властей. Значит, у Щеколдиной? Кажется, там была какая-то нелепица. Здание можно было купить, а землю нет. Только в аренду.

Когда я доплыла до дебаркадера, врубив все свои мощности и чувствуя, что безнадежно потеряла прежнюю пловецкую форму, яхты на реке уже видно не было. На дебаркадере сидел пьяный в дымину дед и ловил на удочку что-то.

— Эй, дедулька, куда «Хантенгри» ушла? Которая тут стояла?

— А хрен его знает… Они теперь никого не спрашивают. Приходят, уходят… Куда схочут! Хозяева! — сплюнул он в воду.

В Москву я вернулась поздним вечером на электричке. «Дон Лимона» со стоянки в Дубне забирать не стала, осознавала, что, если сяду за баранку, расшибусь. Посмотрела в квиток, оказывается, я заплатила вперед за три дня. Ну и черт с ним, с «Дон Лимоном». Вообще со всем.

Домой идти и не думала. Дома была привычная Арина и щенок, от которого будет еще поганей.

Элга?

А кто я ей? Кто она мне? Тем более у нее свой свет в окошке — Михайлыч. А у меня в моих окнах — тьма.

Я полезла в сумку. В сумке было мокро. Оказывается, я в нее сунула мокрый купальник. Деньги были тоже мокрые, но червонец, он и мокрый червонец, доллар тем более.

Я выкинула купальник в урну, хотела выкинуть и черные очки, но передумала. Напялила на нос. Чтобы глаз никто не разглядел. Я сама удивилась: глянула в зеркальце, а они — белые. Будто я здорово нарезалась.

А что? Это мысль.

Что мне еще остается?

Может, к художнику Морозову в Пушкино махнуть? Продолжить толковище по поводу проекта «Кваджи»? Далеко. Да и напугаю мужика.

Я оглянулась. Оказалось, что я стою на площади перед Ярославским вокзалом и сама с собой разговариваю.

Это мне не понравилось.

В голове постукивали молоточки, и я испугалась, что вот-вот опять придет это — зеркальное мелькание скрежещущих осколков.

Я нашла аптечный киоск и купила аспирин.

Потом подумала и взяла презервативы. Тридцать штук в единой упаковке. Продавщица глаза вылупила, но мне было плевать.

Я спустилась в метро и куда-то поехала.

Все равно куда.

Потом ездить раздумала и выбралась на поверхность.

Оказывается, меня вынесло из Кропоткинской. Белым видением вздымался новый храм Спасителя. Народу здесь было — не протолкнешься. Мне это не понравилось. Я купила в ларьке водку, пластмассовый стаканчик, затем, у «тележницы», пару чебуреков, прошла по бульвару в сторону Арбата, нашла свободную скамью и запила аспирин водкой.

Стало тепло и покойно. Чебуреки были отвратные, одно масло и тесто. Я покрошила их голубям.

Подошел парень с гитарой, сел рядом, ударил по струнам и запел:

— «Как по морю синему плыли две букашки, плыли две букашки на одной какашке…» Поэзией не интересуетесь, девушка? Знаете, это чье? Неизвестный, но тем не менее великий поэт Владлен Гаврильчик! Вот, представляю… — Он снова запел:

— «Вот пришли они в кабак, чтоб исполнить краковяк, после звуков краковяка им на блюде дали рака…»

Я посмотрела на него. Он был очень молодой, но сильно поношенный, с мордой, как башмак, и мокрыми губами.

— Я сама псиша… — сказала я. — Отвали!

— Вы не поняли. Это не мое. Я только издаю. — Он полез в сумку, висевшую на плече, и достал ксерокопированную книжку-самоделку. — Единственное издание за все времена… Обхохочетесь! Вот, пожалуйста: «Молодые организмы залезают в механизмы, заряжают пулеметы, отправляются в полеты и растаивают в дали, нажимая на педали…»

— Это про Афган, что ли? Или Чечню?

— А бог его знает! Возьмете? Десятка — штука. Если две — по пятерке…

— И берут?

— Не очень, — признался он. Какой-никакой, а это был собрат по бизнесу. Я дала ему десять долларов, и он стал заикаться. Прилип…

Я еле ноги унесла.

Шла пешком, подсаживалась в троллейбусы, ехала, не зная куда, и сходила, не ведая где.

Что-то на ходу клюкала, жевала.

Хорошо помню, что под утро я сидела в полном одиночестве на бордюре, кажется, вблизи Девичьего монастыря, рисовала кирпичом какие-то рожи на асфальте.

Что-то мощно загудело, зарокотало, ударил свет множества фар, мимо меня понеслась стая рокеров на мотоциклах. Они гоготали и что-то орали мне. И почти у каждого за спиной маячила подруга. Последний из кентавров не уехал, дал кругаля и тормознул. Он был без шлема, светловолосый, с бородой. В поношенной косухе, выгоревшей бандане, в огромных ботинках.

— Есть проблемы, девушка? — спросил он. — Об чем тоскуем?

— Вдовеем мы, понял? — ответила я.

Он не поверил, заржал и сказал благодушно:

— Садись. Подброшу. Куда надо?

— Понятия не имею, — призналась я искренне. Я села позади него и ухватилась за его плечи. Он пригнулся, гикнул и газанул Я завизжала.

….Это был мой первый. После Сим-Сима.

Он оказался неутомимым. И в ту ночь это было много раз. И это было хорошо. Даже очень. Только я никогда не могла вспомнить, как его звали.

Наверное, у каждого человека бывают дни, когда он становится сам себе противен. Умишком я еще понимала, что не просто балансирую на краю пропасти, еще одна моя выходка — и я полечу в такую бездну, откуда мне уже никогда не выкарабкаться. Я уже сравнялась с Иркой Гороховой, во всяком случае, в смысле секс-похождений, кажется, даже превзошла ее.

Я впала в состояние амебности, когда уже ничто не колышет, все по фигу, когда любой, кто пытается тебя понять или чем-то помочь, вызывает не просто отторжение — почти ненависть. И ты как бы спишь наяву, отгородившись от всего на свете и испытывая бесконечную жалость к себе, такой разнесчастной и неудачливой, никого не любящей и никем не любимой, и мечтаешь только о том, чтобы никто к тебе не прикасался, не лез к тебе даже с сочувствием.

Элга пыталась узнать подробности о моей поездке на Волгу, Чичерюкин просто покрыл меня последними словами, когда до него дошло, что я выкинула такую штуку в одиночку, его не спросясь, Белла Львовна пыталась затащить меня на какой-то идиотский симпозиум или коллоквиум, имеющий место быть в кругах, приближенных к комитету (или фонду?) по развитию малого и среднего бизнеса в Нечерноземье, Гурвич планировал срочную командировку в Архангельск, где якобы намечались какие-то дела со стройлесом, но я больше всего хотела одного: чтобы меня оставили в покое.