Я промолчала. Нострик проехал к сейфу, долго возился там. С улицы вошли два охранника, сняли пальто, оставшись в серых форменках. Выходит, тут еще и живая охрана.

Чич подал мне шубу. Нострик подкатил коляску к вешалке у лестницы, приподнялся из нее, вынул из рукава полупальто в яркую клетку лыжную шапочку и нахлобучил на голову. Потом, так же сидя, надел полупальто и взялся за костыль.

— Помочь? — спросил один из охранников.

— Не надо.

Это было просто невыносимо — смотреть, как он мучается, опираясь на костыли, запрокинув голову, перебирает ногами в бахилах, уродливых, как черные жабы. Ноги у него почти совсем не работали. Он с неимоверным трудом поднимался со ступеньки на ступеньку. Теперь ясно, для чего у него на джинсы на коленках нашиты кожаные заплаты: время от времени он отдыхал, опускаясь на колено.

Я сунулась было поддержать, но Михайлыч поймал меня за плечо, шепнул:

— Не унижай. Он мужик!

Когда мы поднялись наверх, Нострик проковылял к своей «Оке», оказывается, она была с ручным управлением. Помахал нам прощально и укатил.

— Тачку человеку купить не можете? — возмутилась я. — Ездит на этой блохе!

— Он отказывается. Привык.

— Ну тогда лифт тут надо встроить! Или подъемник. Что он у вас на коленях ползает?

— А вот это толково, — кивнул он.

— Что это с ним? С чего? Когда?

— С детства, — вздохнул Михайлыч.

— От полиомиелита прививки же есть.

— Это не то, Лизанька, — мягко сказал он. — Родили его как-то не правильно. Не хотел он рождаться! Шел как-то не по правилам. Чуть ли не по частям его вынимали. Повредили там что-то в мозгу или позвоночнике. Медицина, мать их! Хотя чего там Бога гневить? Живой человек, и то ладно!

— А… мать?

— А нету ее, как я понимаю… Его-то с того света выволокли, а вот ее не смогли. В Москве, может, и смогли бы. А так, станция какая-то, разъезд, что ли, где-то под Волгой. Я точно не знаю, да и узнавать неловко.

— А как он Туманскую нашел?

— Это не он ее, это она его нашла. Как особо одаренного. В каком-то интернате с математическим уклоном. Пасла, конечно… Он в шестнадцать лет в университет прошел, диплом расценили как кандидатскую. Вот и затащила его к себе, он и пашет. Как бы в знак благодарности. Я так понимаю, что ему бы симфоническим оркестром дирижировать, в смысле его алгоритмов и анализов, или как минимум сольные концерты студентам давать, как на скрипочке… А он тут на нашем барабане стучит — просчитывает, как, кого, когда и на сколько облапошить! И думаю, ему это не просто скучно, но и противно… Из него, может быть, какой-нибудь Эйнштейн вылупился бы или Ландау! А его носом в одно тычут — что завтра будет дороже, что дешевле, куда курс иены скакнет или какой из банков первым лопнет…

Наш Кузьма Михайлыч не переставал меня удивлять. О Нострике он говорил, как о девушке, почти любовно, с нежностью.

Впрочем, в меня тоже уже вошло это странное ощущение непонятной вины, которое испытывает каждый здоровый человек, когда сталкивается с таким. И это бессилие помочь… Я тогда еще и не подозревала, что этот самый Нострик когда-то станет моим проклятием, болью и — радостью, чем-то таким, что незаметно сливается с тобой, и когда, спохватившись, хочешь от этого избавиться, вдруг понимаешь: сделать это невозможно.

Михайлыч довез меня до дома.

Выходя из машины, я сказала:

— Оказывается, Кен предупредил, чтобы меня тут насчет делишек Туманских особенно не просвещали.

— Я знаю, — не удивился он.

Ехидничать мне не хотелось, но все же на прощание я его ужалила:

— Большой привет Элге Карловне! Берегите ее, дорогой мой человек! Она этого стоит! Ну и жене, конечно, привет. И детишкам!

— Отстань! — буркнул он с досадой.

Было уже поздно, и Гришуня спал, но нянька Арина меня буквально оглоушила.

Мебель в гостиной, испанская, цвета липового меда, с коричневой обивкой из натуральной телячьей кожи, была еще толком не расставлена, но она уже восседала в моем халате в кресле посередине гостиной. Вокруг нее священнодействовали три какие-то неизвестные особы в одинаковых красных косынках и шелковых халатиках Щекастая мордень Аришки была закрыта пузырчатой маской из какого-то косметического снадобья цвета детского поноса Одна из особ бережно высушивала феном прядки ее волос, держа их на весу, как драгоценность, вторая, подкатив переносной столик на колесиках, заканчивала наклеивать на ее лапы искусственные удлиненные ногти цвета мухомора с крапинками, третья обихаживала ее копыто сорок первого размера, чистила пятку и делала педикюр. Нижние конечности в отличие от верхних девушка пожелала видеть зелеными. Я имею в виду ногти.

Повсюду валялись парикмахерские каталоги, стояла никелевая аппаратура, ими привезенная, чемоданчики куаферш. В зубах у няньки дымилась сигарета. Между прочим, моя.

Я остолбенела, не зная, что и сказать, а Арина снисходительно объяснила:

— Это же Москва, Юрьевна… Только свистни, все — на дому! Даже кредитки принимают.

Куаферши вежливо объяснили, что они из суперсалона на Тверской, дева их вызвала по срочной надобности, каковая срочность оплачивается с соответствующей наценкой.

Кажется, они немного озадачились, поскольку ранее Арина вела себя как хозяйка.

Я коротенько, не прибегая к мату, объяснила деве, что я о ней думаю.

Она залилась слезами, которые прорезали бороздки в ее маске, и возопила оскорбленно:

— Вовремя приходить к ребенку надо, а не шляться черт знает где! Я их что? Для себя заказала? Я их для вас заказала! Только чего им без дела сидеть? А вас завтра засымать будут! Прямо вот тут! Они сказали — на иллюстрацию для самого классного женского журнала! А вы, между прочим, как чучело! Никакого лица нету! И волосы как у допризывника или зека! Вам внешность теперь положена! Вот так, стараешься, стараешься, себя не жалеешь! А тебе за это!..

Она хотела уйти, вырвав из рук мастериц свои конечности, но я сказала:

— Хрен с ней, девушки! Заканчивайте ритуал как полагается…

Кухню уже скоростно смонтировали, такую, как я и хотела, из натурального дуба, чуть-чуть старомодную, под деревенскую. В общем, я обезьянничала. Старалась, чтобы хотя бы чем-то кухня напоминала ту, из дедова особняка, которую выстругивал еще Гашин муж дядя Ефим.

Кое-что я уже в шкафы засунула.

Отломила полбатона, нашла в холодильнике сыр из рокфорных, налила рюмку коньяку. Коньяк был Сим-Симов. То есть такой, как он любил.

Я ела и все думала, откуда такое чувство, что меня обманули. Или я сама себя обманывала?

Впервые я усомнилась в гениальности, непогрешимости и недосягаемости Нины Викентьевны Туманской. То, что я узнала в Москве за это время, меня не обрадовало и здорово озадачило. И, кажется, тоже впервые, я думала о моем Сим-Симе со смешанным чувством досады и печали. Только теперь до меня стало доходить, отчего Туманская, не демонстрируя это, старалась держать его на дистанции от большей части своих задумок и дел и частенько оставляла последнее слово за собой. Конечно, она знала его гораздо лучше, чем опупевшая от любви, ослепленная его статями и значительностью, не блещущая проницательностью, с жизненным опытом длиной с заячий хвост, провинциальная девица. Во всяком случае, ей было известно многое из того, о чем я только теперь начинала догадываться. Туманский не был хозяином, он только изображал его — всемогущего, щедрого и расчетливого одновременно. Как всякому выбившемуся из нищеты человеку, ему страшно нравился весь этот антураж — престижные тачки, охрана, вся эта хлопотня с лучшим, чем у других, поваром, персональной конюшней, коллекционными винами и, естественно, супругой, которая могла вызвать зависть не только у примитивных «братков». Но главное — он постоянно убегал (теперь-то я это ясно поняла) от той ежедневной обрыдло-привычной деловой нудятины, которой методично занималась его Нина, и, в общем, видел только то, что ему хотелось видеть. Во всяком случае, та живописная панорама, которую он развернул передо мной, перегружая на мои плечи хозяйство, имела к коммерческим и финансовым пейзажам, кои открылись мне, самое отдаленное отношение.