— О чем это она, Лизавета? — недоуменно уставился на меня Михайлыч.

— Да нет. Все нормально, — сказала я. — Когда это было! Она же в Молдавию собиралась. Замуж. Деньги взяла… Зачем ей Гришуня? Он ей никогда не был нужен. Наоборот, она просто счастлива была, что он со мной, что все так сложилось…

— Ага, — оскалился Чич. — Лизавета Юрьевна опять меня в недоумках изволят держать! Я, значит, посторонний дядя, а ты, значит, опять умнее всех? Давай выкладывай!..

И я выложила. Все. Про деньги тоже. Элга смотрела изумленно.

— И вы ей поверили, Лиз?

— Где она отиралась? Говоришь, в Лобне? — спросил Михайлыч. — Куда ты ее отвозила? Хотя бы это помнишь?

Мы поехали в Лобню. Карловне Чич ехать не позволил, сказал, чтобы сидела на телефоне и, если что, связалась с нами по мобильнику. По-моему, он ее просто берег. Он гнал свою «Волгу» как оглашенный, выставив на крышу сигнальную мигалку на присосках, впритык за нами мчался черный джип с охраной, там было четверо чичерюкинских парней с помповыми стрелялками, наручниками и дубинками.

Я сидела рядом с Кузьмой Михайлычем и молчала. Как всегда в июне, ночь пришла почти условная. Очень близко от трассы, по которой нас несло, шел на посадку «боинг», расцвеченный, как елка.

Кому-то, оказывается, было нужно в эту распроклятую Москву.

У переезда я тронула Кузьмича за плечо:

— Вот тут она тогда вышла. И пошла туда…

Мы остановились на обочине, Михайлыч, буркнув, чтобы я не двигалась, с парой парней отправился в сторону отстаивавшихся пассажирских составов.

Они вернулись быстро, и мы зачем-то поехали к вокзалу. Я хотела выйти, но Чичерюкин выругался:

— Так и растак, не рыпайся! Ты свою кашу уже заварила! Не мешай расхлебывать!

— Толку-то? Ее небось уже и след простыл…

— Да тут она. Твоя Горохова. Ее вся ментура знает. Популярная!..

— Не доходит…

— Заткнись, а?

У него скулы побелели от ярости.

На этот раз мы ждали долго, пока не подъехал милицейский «жигуль», из него вышел и заглянул к нам через опущенный боковик молодой ментовский капитан.

— Ага, — сказал он, — это вы? Из Москвы уже звонили… Моих подключать?

— Пока сами обнюхаемся. Тут… как бы сказать… ситуация непростая, — начал Чич.

. — А у нас простых не бывает. Ладно, пошли! Тут напрямую короче. А в объезд колесить и колесить.

— Мне можно? — спросила я.

— Нужно, — буркнул Чич.

Парни из джипа топали сзади. Я думаю, если бы не проводник, мы бы просто заблудились на станционных путях. На рельсах теснились пустые электрички и деповские локомотивы. С мачт светили мощные прожекторы. Время от времени что-то бормотал динамик, и грузовые вагоны, платформы с контейнерами, нефтяные цистерны сами по себе начинали двигаться, лязгая буферами. Мы подлезали под колеса, перебирались через кондукторские площадки, я сломала каблук, попав в расщелину на какой-то стрелке, сняла и отбросила туфли и дальше шла босиком.

Чичерюкин что-то негромко спросил у мента, и я услышала, как он засмеялся:

— Да мы сами ни черта не понимаем. Уже недели две гуляют… Пока без последствий.

Станция осталась позади, ржавые рельсы сворачивали в темень. В отдалении что-то светилось.

Мент и Чич зашли в заросли кустарника, и мент сказал:

— Вот тут у нее резиденция. После того как из общаги ушла…

Парни дрессированно замерли по жесту Михайлыча, но я подошла к нему, раздвинув ветки, грязные от масленистой копоти.

Это был старый железнодорожный тупик, в котором стояли две приспособленные под жилье теплушки. Стояли, видно, очень давно, потому что бурая краска на вагонке выцвела почти до серости. В стенах вагонов были прорезаны окна, из крыш торчали металлические печные трубы. В каждый из вагонов вела пристроенная деревянная лесенка. На ближний электростолб была заброшена «закидушка», по которой они тут, похоже, перли электричество. Перед вагонами был вкопан здоровенный дощатый стол, заваленный порожней посудой, грязными мисками и стаканами и остатками какой-то еды. Что меня потрясло — на краю стола стоял огромный новехонький японский телевизор, к которому тоже тянулись провода и который работал, правда при выключенном звуке. Тишину нарушало только какое-то странное цвирканье. Перед телевизором спал, положив кудлатую грязную голову на кулаки, какой-то дед в пестрой гавайской рубашке. Я с удивлением обнаружила, что в ополовиненной бутылке перед ним не пойло из поддельных, а самый настоящий джин «Сильвер Топ». Закусывал он, видимо, лежавшими тут же свежими ананасами и моллюсками-мулечками из яркой банки. Правда, была на столе и плебейская селедка, нарезанная на газетке и нечищеная, но она терялась среди всей этой импортной экзотики в коробках, банках и в россыпи. Цвиркающий звук исходил от белой комолой козы, привязанной за ногу к вагонному колесу. Возле козы сидела на корточках здоровенная тетка с необъемным задом, вбитым намертво в новые вельветовые джинсы, уже лопнувшие по швам, и в оранжевом жилете-безрукавке путейщицы на голое тело. Она доила козу. Было видно, что она под большим градусом, потому что молоко то и дело било мимо посудины. На голове тетки, как шапка, был косо надет белокурый парик.

Больше никого видно не было, но по количеству стираных мужских трусов, маек и рубах, вывешенных на бельевой веревке между двух деревьев, было понятно, что народу здесь гнездится немало.

Чичерюкин хотел меня остановить, но я уже бросилась к этим уродам.

— Послушайте, вы! — заорала я. — Где он?! Что вы с ним сделали?

Меня била дрожь. Я была готова разорвать их в куски.

Тетка вздрогнула от неожиданности и опрокинула посудину с молоком. Она выпрямилась и уставилась на меня испуганно. У нее было широкое, тестообразное, довольно добродушное лицо.

Дед за столом поднял голову, уставился на меня и обрадованно сказал:

— Ага! А вот и еще девушка!.. У нас нынче каждый — гость! Гуляем мы, значит, согласно Конституции…

Он вытряхнул из алюминиевого пистона сигару и хотел закурить.

Тут на свет вышел местный мент, за ним двинулись остальные. Дед поперхнулся, вскочил:

— Товарищ капитан! Пришли! А мы вас третью неделю дожидаючи… Обои сержанта уже были, товарищ лейтенант отметился! А вас все нету и нету…

— Вот и дождались, Ермолаев, — сказал капитан. — Где мальчик? Четырех лет, светленький.

— О господи! Какой еще мальчик? — всполошилась тетка. — У нас тут ни мальчиков, ни девочек… Если не считать меня. Мы…

— А где Горохова? — перебил ее Чичерюкин.

— Ираидка-то? — Дед почесал загривок и огляделся. — Дай вспомнить!

— А чего вспоминать? — вмешалась тетка. — В Шереметьево она всех повезла, за добавком! Там в порту круглосуточный шоп.

Чичерюкин кивнул нашим парням, и те рванули по вагончикам — проверять.

Но я уже поняла — Гришки здесь нет.

— А кого ищете-то? — спросила меня тетка.

— Сына, — ответила я. — Гришей зовут.

— Скажи какое совпадение! — удивился дед. — И у Ираиды Анатольевны тоже сын Григорий!

— Большие совпадения. — Чичерюкин осек меня взглядом, поковырял пальцем раскрошенный сыр с рокфорной зеленцой. — Важно закусываете! Что празднуете?

— А ничего, — сказал дед. — Просто от радости жизни! Вчера — ни хрена, сегодня — радуемся, завтра опять зубы на полку… Костыли в шпалы заколачивать, балласт сыпать. Это все она нам Рождество посередь лета устроила, Ираида Анатольевна. Ничего не жалеет, все расшвыривает! Лукинишне вон волосы за валюту купила! Как артистка стала! Лысеет она у нас, Лукинишна, волосы лезут, без витаминов-то.

Женщина стащила парик, на голове под волосами просвечивала кожа. Повертела парик и повесила на куст:

— Да я ее что, просила? Она сама…

Она уловила угрюмую враждебность Михайлыча и наших парней, почуяла настроение местного капитана, которого, видно, знала хорошо. Дед тоже примолк, только поглядывал на грызущего травинку капитана с покорностью, с которой люди, привыкшие к бесправности, смотрят на любого законника, и было понятно, что он готов помочь нам, но пока все еще толком не сообразил, что же произошло.