— Умгу, — сказал Кайя, присаживаясь рядом.

Завтра нам суждено расстаться. И я знала, что буду скучать по Урфину, волноваться за него, детей… переживать разлуку с Йеном, убеждая себя, что она временная. Бояться будущего…

Но завтра.

Сегодня еще продолжалось. И Кайя, сняв с уха длинную плеть водоросли, сказал:

— Я этот корабль раньше твоего увидел!

— И что?

— И ничего. Вообще у тебя настоящие есть.

— Настоящие — не то. А корабль — детский…

Дети стояли на берегу, недоверчиво косясь друг на друга, а бриг гордо покачивался на середине пруда.

— И кто полезет? — задал Урфин вопрос, волновавший обоих. Они переглянулись и, не сговариваясь, ринулись наперегонки к несчастному судну…

Закат этим вечером был поздний, нарядный, в пурпуре и багрянце.

Харшал Чирандживи, Магистр скрытых путей, не так давно получивший доступ во второй круг Ковена, искренне и от души ненавидел этот проклятый упрямый мирок. В принципе он и к прочим мирам относился без особой любви. Даже к тем, которые не просто приняли руку Хаота, но вошли в небольшое число Истинных Саттелитов настолько давно, что вполне искренне полагали себя частью его и оплотом, радовались неволе и несли метку Ковена с затаенной гордостью. Харшал никогда не понимал этого рабского стремления гордиться хозяином, но находил его крайне полезным.

Отчасти мысль о том, что когда-нибудь и нынешний мир изменится в достаточной мере, чтобы научиться получать удовольствие от своей зависимости, примиряла магистра с реальностью. Он скромно тешил себя надеждой, что будет иметь удовольствие самолично наблюдать за процессом перерождения. Конечно, при условии, что миссия его увенчается успехом. Тогда освободившееся после смерти некроманта место в Первом Круге отдадут Харшалу.

Ради этого шанса стоило терпеть здешнее тусклое солнце, которое и тепла-то не давало. Свет его вызывал мучительные рези в глазах, а местный воздух был излишне сух и прохладен, и пусть бы Харшал ежедневно увлажнял кожу драгоценными маслами, она все равно трескалась и зудела. Особо страдали чувствительные стыки, а на драгоценных патрубках, несущих обогащенную эманацией Хаота лимфу, проступали пятна ржавчины.

К концу первой недели пребывания здесь на животе Харшала появилась красная сыпь, которая пусть бы и не причиняла боли, но сам вид имела отвратительный.

И не исчезала!

Он перепробовал все мыслимые и немыслимые средства, не побрезговав даже такой древностью, как топленый жир, смешанный с мочой, но сыпь лишь разрасталась, переползая на бока, на спину, на грудь. На животе же открывались язвы. А сегодня же Харшал заметил красное пятно на подбородке. Он закрыл глаза, заставив себя повторить десять правил нижней ступени, и открыл, убеждаясь, что пятно не исчезло.

Нельзя поддаваться гневу. И отвращению.

Истинный мастер умеет совладать с любыми своими эмоциями. И Харшал докажет, что этому миру его не одолеть. Он не будет устраивать сцен, кричать и проклинать судьбу, поскольку действия оные лишены смысла, но лишь способствуют разрушению внутреннего стержня и отдаляют от истинной цели. Он не станет срывать гнев на карто, существах полезных, пусть в нынешнем климате и они чувствовали себя неуютно. И уж тем более он не унизится до того, чтобы мстить за свои обиды туземной самке.

Неприятное создание.

Неженственное.

Тоща. Плоскогруда. Смуглокожа. И, насколько он мог судить, непривлекательна даже по местным невзыскательным меркам. Нет, Харшал не испытывал к самке интереса иного, нежели научный. Конечно, отдельные несознательные личности внешнего круга обладали крайне извращенными вкусами, но Харшал никогда не разделял этого стремления к экзотике.

Он изучал самку издали — та крайне нервозно реагировала на его приближение, — тщательно конспектируя наблюдения, пусть бы особой надобности в том не имелось. Самка, равно как и ее пара, — реликты, которым суждено сгинуть в ближайшем времени, и тем, пожалуй, наблюдения ценны. В Библиотеке Ковена множество трудов, посвященных созданиям редким, сгинувшим ныне, и Харшал будет рад пополнить коллекцию.

Не далее чем вчера в порыве вдохновения он сделал слепок самки, запечатлев ее тусклую, как местное солнце, ауру. И цвет такой же, мерзковато-желтый. Плотность, пожалуй, несколько выше средней, что в ином мире означало бы неплохой потенциал, но здесь, увы, нереализованный. Самка без должного воспитания осталась именно самкой. Ее повадки отличались естественной, почти животной простотой.

Особенно умиляла ее привычка беседовать с карто.

Харшал мог бы поклясться, что самка боится их. Ее позы выдавали напряжение, тщательно скрываемое, но проступающее в руках, в пальцах, что мяли край накидки — самка носила благородную ткань верхнего одеяния, заматывая ее, словно полотенце, — и в нервной посадке головы.

Различает ли она карто?

Понимает ли, что вожаку нравится слушать разговоры? Он не подпускает к самке прочих и почти неотлучно дежурит у шатра. Иногда начинает посвистывать, чего прежде за карто не наблюдалось. И Харшал, несмотря на твердое решение ликвидировать особь со столь аномальным поведением, все же медлит.

Скучно.

Хоть какое-то развлечение. Тем более что на поводок карто отзывается и при необходимости сделает все, что ему прикажут. Возможно, Харшал и прикажет… сегодня? Завтра?

Кабошоны-накопители маяка по-прежнему темны, как бездна Первого Круга, но Харшал слышит те незримые колебания эфира, которые знающему скажут многое.

Скоро уже… скоро… день… или два… не больше недели… и завеса внешней обороны, такой неудобной, плотной, падет, пропуская в нижние слои золотую пыль Хаота.

И та устремится на зов маяка, обретя если не разум, то его подобие.

Немногие удостаивались чести лицезреть Единение.

И все же Харшал скучал по дому. Он наяву грезил великолепием Изменчивых Башен, чьи очертания были зыбки, словно небо Хаота. Он ощущал на губах сладкий влажный воздух, пронизанный дымом Вечной Гекатомбы. Видел кольцо Внешнего круга с пирамидами-якорями, от которых поднимались тяжи энергетических пуповин. Они растворялись в мареве Оболочки, наполняя ее заемной силой, рождая молнии и грозы. Пожалуй, сейчас он был бы рад увидеть и серые изломы Пустошей с их аномальным мертвым спокойствием и полустертыми из памяти Хаота образами. В них была своя прелесть и эстетика застывшего разрушения, умершей смерти.

Аномалии.

И Харшал, смешав двенадцать трав, три грана древесной смолы с порошком из молотых костей, добавил крупицу священного пепла.

Его поднос, вырезанный из цельного куска аметиста, — память о прошлом, куда более податливом мире, который добровольно вошел в число дальних саттелитов, — был чист, но Харшал позволил себе потратить несколько минут на полировку.

Белый песок струился по пальцам, аметист же отзывался на прикосновения благодарным теплом, и цвет его становился более насыщенным, мягким.

Установив треножник, Харшал выложил из крупных кубиков горючего камня руну Кальшми, способствующую обретению душевного спокойствия, и сбрызнул уголь ароматными маслами.

Само это действие, неторопливое, подчиненное древнему ритуалу, действовало умиротворяюще. И все же Харшал прервался: выглянув из шатра, он подозвал карто.

Вожак, как показалось, отреагировал на призыв с задержкой, всего в доли секунды, но… мир ли действует на него? Или же дело в той самке? Чем-то же она привлекла пару.

В любом случае вожака следовало ликвидировать.

И самку тоже. Он узнал достаточно.

В конечном итоге не так важно, исполнит ли ее пара приказ, его задача — отвлечь и удержать старшего. А два протектора — подходящий корм для молодой сети. Накопленной ими энергии хватит, чтобы совершить переход на качественно иной уровень. Сеть в кратчайшие сроки достигнет взрослых размеров, окрепнет и стабилизируется. Этот мир слишком упрям, чтобы держать его на длинном поводке. Единение и только Единение. Здесь Харшал всецело поддерживал решение Ковена.