— Я его осмотрела… в том смысле, что раны осмотрела.

После Краухольда Меррон избегала вспоминать, что умеет лечить. И сейчас она маялась неуверенностью в том, что имеет право. Что вовсе помнит, как это делается.

— Язвы заживут. Нужно вычистить хорошенько и мазь сделать… я взяла травы.

И не только травы. Не стала отказываться и от набора инструментов, переданных Ллойдом, как не стала спрашивать, откуда этот набор взялся и из какого материала инструмент сделан.

— А с рукой сложнее. Кость срослась неверно. И надо ломать наново. Но я не уверена, что не начнется сепсис. Тогда руку придется вовсе удалить…

— Скажи ему. Пусть сам решает.

Лежбище из еловых веток и шкуры прогибается под двойным весом.

— Если получится… он не пойдет против тебя? Он многих знает. И его послушают.

— Он неглуп. И понимает, что я сильнее. Его. Их всех.

Меррон только хмыкает.

— Женщина, когда ты в меня верить начнешь?

— Я верю.

Иначе не пошла бы на край мира, на остров, о котором и не слышала. Только вслух не скажет из врожденной вредности, а ему и не надо — Дар и так ее слышит. И сомнения. Нерешительность. Боязнь подвести и надежду, что все получится, что этот дом наконец навсегда. У нее ведь нет другого. Во всяком случае, она так думает.

— Я кое о чем тебе не сказал. — Отросшие прядки выскальзывают из-за ушей, и Дар ловит их. — Твой отец умер…

— Да?

— Да. Несчастный случай… но у тебя сестра есть.

Девочка с треугольным лицом и плоскими скулами.

— Они с матерью живут в поместье твоей тетки…

…где остались и его люди. Так женился на той женщине, все-таки Дар не способен держать в голове имена. А Сиг присмотрел себе невесту в городе… после войны всегда остаются женщины, которым нужна помощь. Наверное, это неплохой вариант. Только Лаашье на месте не сиделось. Может, хоть здесь найдет себе кого по нраву.

Или построить корабль.

— Про сестру я знаю. — Меррон ёрзает, пытаясь улечься поудобней, но в шубе тяжело двигаться, и она избавляется от шубы. — Только… она мне чужой человек. Совсем чужой, понимаешь?

Дар боялся, что Меррон, узнав, захочет увидеть. Поехать. А он не сможет отправиться за ней. И удерживать тоже будет не вправе.

— Я рада, если у них все нормально, но… ты мне важен. И док. Я знаю, что док при деле и жив. А ты… тебе ведь хорошо здесь? Лучше, чем было?

Намного. Еще немного, и Дар снова опьянеет, хотя сейчас он знает, как разделить это странное состояние на двоих.

— Мы провалимся, — предупреждает Меррон.

На смуглой коже отблески костра складывают причудливые узоры. Свет играет с тенью. Или наоборот? Это не столь уж важно.

— Я тебя вытащу. — Дар готов пообещать ей это.

Он сдержит слово. Потом. Как-нибудь под утро… это, или следующее, или то, которое будет когда-нибудь.

В Доме-на-холме прочный фундамент и крепкие стены. Там есть очаг, и, значит, в очаге появится огонь. Будет мир.

Тишина.

Покой и женщина, которая не позволит сойти с ума, защитит от кошмаров и себя самого, потому что с остальным Дар справится. Она слышит. И отвечает, без слов, но все равно понятно.

Нежность. Доверие. Хрупкая надежда, что все будет именно так.

Утром Дар наденет на нее обручальный браслет по местному обычаю. Браслет надежней кольца, его снять тяжелее, особенно если замок хороший…

— Ты неисправим. — Меррон тихо смеется.

И принимается наново считать родинки, каждую отмечая поцелуем. Всякий раз получается иное число… наверное, потому что никогда не выходит досчитать до конца.

Она и вправду привыкнет к острову, пожалуй, быстрее, чем Дар ожидал.

Снова начнет лечить.

И женщины уважительно назовут ее ведьмой, а Бьярни Медвежья лапа, чья рука, пусть бы и не вернет себе прежнюю силу, но обретет способность двигаться, приведет к порогу Дома-на-холме Сольвейг. Попросит в ученицы взять. Зачем? А ведьма сама выбирает себе мужа: каждый будет рад позвать ее к своему очагу. Счастлив тот дом, который хранят от болезней и бед.

Пожалуй, Дар был согласен.

Только счастье — состояние непривычное. И порой он начинал бояться, что оно вот-вот закончится… на сколько хватит? Год? Два?

На третий Меррон стала меняться. Исподволь. Понемногу. Делаясь ярче день ото дня. Манила запахом молодого леса и еще почему-то молока. Дара тянуло к ней с неимоверной силой. Он отступал и возвращался. Мешался под ногами, злился сам на себя и еще на то, что она не замечает.

— Сам поймешь, — Меррон не выдержала первой, — или сказать?

— Скажи.

— Херлугом сына назвать не позволю. — Она посмотрела на ступку, в которой перетирала травы. — И Рюмниром тоже… и вообще мне местные имена не нравятся. А ты раздражаешь. Все раздражает! И меня, кажется, сейчас стошнит и…

…и ее стошнило.

— Дар, — Меррон вцепилась в него, — я боюсь.

Он тоже.

— …я не уверена, что справлюсь. И… и у меня такой характер. Я же тебя изведу вконец…

Так начались самые безумные месяцы в жизни Дара. Но они того стоили.

Я точно знала, где найти Йена — на крыше Кривой башни. Он сидел на краю, свесив ноги, — меня всегда это жутко нервировало, — и вышивал. Рядом на солнышке распластался рыжий кот, который изрядно постарел, погрузнел, но все был сам по себе. Иногда — рядом с людьми.

Как правило, с теми, кому нужно общество без общения.

— Прячешься?

Таиться не было смысла, Йен услышал меня задолго до моего появления на крыше. И если не сбежал еще, то на разговор настроен.

— Даже если я упаду, ничего не случится. — Он всякий раз это повторяет, а я отвечаю, что все равно нервничаю.

— Он еще сердится? — Йен отложил пяльцы, собрал разноцветные ниточки, прилипшие к рубашке, и все-таки сполз со стены.

Рыжий. Долговязый, уже с меня ростом. По-щенячьи нескладный. Смешной. Ему тринадцать, и Йену кажется, что это умопомрачительно много. Во всяком случае, достаточно, чтобы с ним считались.

— Я все равно скоро уеду…

Носом шмыгнул и насупился.

— А ты хочешь?

Не хочет. Несмотря на кажущуюся взрослость, он ребенок, которого в очередной раз высылают из дому. И пусть бы с Гартом он ладит куда лучше, чем с отцом, Йен все равно переживает.

— Ты можешь остаться. Гарт поймет и…

— Я ведь должен. — Йен позволил себя обнять. — Я же знаю, что должен, и… и он опять разочаруется. Он никогда не говорит, что разочаровывается, но я же все понимаю…

Ссора двух интровертов страшна торжественным молчанием и показательным игнорированием друг друга. Ее как бы нет, этой ссоры. Есть взаимная вежливость в случаях, когда не избежать встречи, и взгляды исподтишка. Мрачный Кайя, который бродит из угла в угол, мысленно доказывая себе, что он-то прав. И не менее мрачный Йен, сбегающий в очередное секретное место.

И Настасья, которая пользуется моментом и подсовывает дорогому брату очередное рукоделие. У него ведь лучше получается, тем более что Йена рукоделие успокаивает, а у нее на крестики-бисеринки терпения не хватает. Вообще кто сказал, что она хочет быть леди?

Леди — это Шанталь. А у Настасьи иное жизненное предназначение…

— Ты же знаешь, что Кайя тебя любит.

Знает. Но ему все равно обидно, пусть и по инерции.

— Он просто хочет, чтобы ты умел себя защитить…

…и порой завышает требования. И злится. И потом расстраивается, переживает, а мириться не умеет. Они похожи друг на друга больше, чем хотят думать.

— Я опять веду себя как ребенок? — Йен хмурится.

— Скорее как подросток. Но до Настасьи тебе далеко… разбаловали вы ее. Все и сразу.

— Ну, ма-а-ам… она же хорошая.

— Я и не говорю, что плохая.

Только вот игра в рыцаря несколько затянулась. И моя дочь, которая на полголовы выше Йена и на голову — Брайана, куда охотней примеряет доспехи, нежели наряды. А я понимаю, что Настасья — особенная. Младшая ветвь. Пусть бы и не протектор, но всяко сильнее любого человека. От мужчины это бы стерпели. А вот женщина…