Итак, флаги подняты. Командующий флотом, одевши на голову шляпу, придирчиво оглядел ближайшие к нему корабли, велел подать катер и съехал на берег. У трапа адмирала провожал караул с мичманом и лейтенантом во главе. Ударил барабан, засвистала флейта. Несколько поодаль остальных — командир флагманского корабля. Как хозяин, он должен встречать и провожать своего флагмана.

— Что у вас на сегодня? — прощаясь, вопросил его командующий.

— Грузим припасы боевые! — приложил тот пальцы к треуголке.

Вместо ответа адмирал согласно махнул рукой и убыл под барабанную дробь и пушечный залп.

— Сегодня погрузка боеприпасов, а потому присмотр за всем тройной имейте! — объявил командир своим офицерам и степенно удалился.

— Погрузка порохов завсегда дело святое — мичманское! За мной же догляд общий, лейтенантский, — хмыкнул офицер вахтенный и поднялся на шканцы править службу и изготавливать пожарную команду.

— Есть! — отозвался мичман и велел звать к себе боцмана, чтоб дать тому наряд на предстоящие работы.

А из дальнего угла гавани уже медленно выплывала кроваво-красная пороховая баржа. На мачте ее трепетал огромный красный флаг. Цвет красный — цвет огня и опасности. А потому на палубе баржи раскатаны шланги водяные.

Предосторожность не лишняя, ибо погрузка пороховая — дело нешуточное. При проходе баржи мимо кораблей, на них, согласно уставу, гасится всякий огонь. У баржи толстые, круто изогнутые борта и широченные люки для быстрой выгрузки порохов. Из недр ее линейному кораблю положено изъять полторы сотни бочек, каждая в английский центнер весом.

Мичман оглядел грузчиков. Как и положено, у всех матросов вывернуты наружу карманы, чтоб, не дай бог, где огнива не залежалось. Палубу до крюйт-каморы уже устилали мокрыми матами. Сама крюйт-камора в самом низу трюма Чтоб добраться до нее, надо спуститься в люк опер-дека, затем через палубу в орлоп-дек, а там уж через брот-камору и в саму крюйт. В крют-каморе заведующие уже изготовили шахту с помповым ящиком, где все время имеется вода на случай скорого затопления.

— Господь ныне как никогда близок к нам, ребята¹— объявил матросам мичман. — Может, кто и хочет в рай, но вряд ли найдется храбрец, чтоб перелететь туда сегодня по воздуху!

Матросы отвечали дружным смехом;

— Жизнь наша веселая, для чего ж смерть звать тошную?

Подошла баржа, началась погрузка Мичман распоряжается на верхней палубе, внизу в кромешной тьме владычествуют уже офицер артиллерийский со шкипером. Он расставляет тесными рядами по полкам бочонки. Дело это многотрудное, ибо от того, насколько правильно будут расставлены бочки, будет зависеть, насколько быстро можно будет употребить их содержимое в бою.

Пороха тоже разные. Тот, что из самых крупных зерен — артиллерийский, из зерен размера среднего — мушкетный, из мелких — ружейный, и уж вся остальная пыль именуется пороховой мякотью и идет на приготовление сигнальных ракет и фальшфейеров.

С пороховой баржей матросы управились до обеда Едва облизали ложки у каш артельных — новая дудка На этот раз на разгрузку баржи с ядрами. Ядра поднимали сетками с мелкой ячеей. В каждой сети по шестнадцать штук. Один раз сеть все же прорвалась. Однако случилось это в самый последний момент, когда очередную партию уже готовились принять, ядра лишь рассыпались по палубе, никого не пришибив. Их быстро собрали и продолжили работы. Наконец опустела и вторая баржа.

С чувством исполненного долга, отстегнувши шпагу, отправился наконец мичман почаевничать в кают-компанию. Трудовой день уже позади, почему же не побаловать себя чайком с баранками?

Кронштадт должен был находиться во всегдашней готовности к войне, а потому он защищен фортами и береговыми батареями. Кронштадтский порт — убежище и дом для Балтийского флота, там моряки чувствовали себя в полнейшей безопасности. Поэтому особое внимание кронштадтские власти всегда уделяли предупреждению пожаров, которые в эпоху парусного флота были сущим бичом набитых порохом деревянных судов. Деревянные корпуса и паруса загорались в одно мгновение, и огромные корабли сгорали свечками в какие-то минуты. В тесноте гавани загоревшееся судно грозило стать источником пожара и для стоявших рядом судов. История российского флота знает немало случаев, когда при пожаре на одном лишь судне сгорали целые эскадры! Поэтому отношение к огню на русском флоте (как впрочем, и на всех других) было особо строгое, и особенно в портах. Поэтому на стоящих в кронштадтском порту судах во избежание пожаров категорически запрещалось даже курить. Наказание за это было жесточайшим, невзирая на чины и былые заслуги! Курить офицерам и матросам (в этом деле исключений не делалось ни для кого!) дозволялось только в караульном доме на брандвахте, а также за гаванью у особых бочек, поставленных на рейде. Поэтому в конце дня у этих бочек неизменно собирались шлюпки, до отказа забитые курильщиками, которые, пыхтя глиняными и пеньковыми трубками, так отводили свою душу. Нарушители порядка курения наказывались безжалостно. Офицеров и унтер-офицеров нещадно штрафовали. А для того, чтобы отношение к хулиганствующим курильщикам было соответствующее, начальники поступали вполне логично — при взимании штрафа четверть его отдавалась доносителю. Матросов-курильщиков, с которых и взять-то было нечего, нещадно пороли в назидание сотоварищам. Может быть, именно из-за этого среди матросов (да и офицеров) парусного флота в ходу был не столько курительный, сколько жевательный табак.

Любой огонь на стоящем в кронштадтском порту судне можно было разводить только с личного разрешения командира брандвахты, который присылал специально подготовленного унтер-офицера — «огневого». Огонь разводился только в присутствии последнего и при нем же должен был быть потушен. За самовольное разведение огня капитанов наказывали строжайше. Для тушения пожаров на каждой брандвахте имелись специальные портовые баркасы с брандспойтами. Пожарные баркасы надлежало содержать во всегдашней готовности и днем и ночью.

В Кронштадтском порту, где порядок, по близости столицы, должен бы быть лучше других, корабли, стоявшие в гавани, содержались крайне беспечно. Внутри них на палубах, осенью и весной, стояли лужи дождевой воды и лежали груды грязи, по бортам образовывались толстые слои плесени, и гнилой заразительный воздух держался в трюмах. Новые и старые корабли по году и по два стояли без конопачения, отчего пазы во время дождей наполнялись водой, которая, замерзая, раздирала их, а весной при таянии льда способствовала прелости и гнили. В случае приготовления корабля к плаванию конопачение начиналось весной, когда мокрота в пазах не успела не только просохнуть, но даже оттаять, и сырость, плотно прикрытая конопаткой, оставалась и усиливала гниение При таком порядке корабль, даже и прочно построенный из хорошего леса, простояв два-три года в Кронштадтской гавани, требовал таких исправлений, как будто он провел лет пять в плавании.

От других российских городов Кронштадт отличался чистотой и большим количеством урн. В парках и скверах были насажены кусты сирени и жасмина Так как краснокирпичные здания имели весьма унылый вид, стены домов оплетали диким виноградом и хмелем. Пьяных в городе почти не было, не считая матросов в дни увольнений. Не было и бродячих собак, которые нещадно вылавливались. Порядок поддерживала полиция, воинские команды и дворники. Однако драки между матросами и солдатами были нередки.

В Кронштадте, как и в других портах России, вообще было положено соблюдать тишину и благопристойность. В российском флоте, в отличие от флотов других государств, царил настоящий культ тишины. Во время экзерциций-учений крики, ругань и суета расценивались как неподготовленность. В портах любой шум и беспорядки прекращались специальными объездными шлюпками и командой брандвахты. После отбоя жизнь в порту замирала до подъема команды. Капитан, которому были необходимы срочные ночные работы, должен был брать на это «добро» у начальника брандвахты, который всегда соглашался на такие действия не слишком охотно.