Очередной походный день уже клонился к вечеру, и свободные от вахты офицеры «Азова» коротали время в кают-компании.

Вот в углу за шахматным столиком пристроились мичмана Корнилов и Завойко. Вот гардемарин Володя Истомин, печально музицирующий что-то на порядком расстроенном рояле. Мичман Саша Домашенко, уютно устроившись на диване, читал какой-то толстый французский роман. За кормовым балконом стонал ветер, частый дождь барабанил в стекло.

— Еще пару суток, господа, и погуляем по прошпектам палермским! — поднял голову от шахмат рассудительный Володя Корнилов. — Кто как мыслит проводить время на берегу?

— Я на рынок сразу загляну! — подал голос гардемарин Истомин. — Непременно хочется фруктов здешних отведать, да и домашним подарки сделать надобно!

— А я в оперу! — оторвался от книги Домашенко. — Давно мечтал послушать настоящих итальянских теноров!

В дверь прошел только что сменившийся с вахты Павел Нахимов. Поеживаясь, кинул на вешалку мокрую от дождя фуражку.

— Начали лавировать на правый галс, — сообщил скороговоркой присутствующим. — А погода пропасть!

К лейтенанту подбежал расторопный вестовой, поставил стакан «адвоката» — горячего крепко заваренного чая. Присев за стол и помешивая ложкой сахар, Нахимов уже заинтересованно посматривал за развитие шахматной дуэли Корнилова с Завойко.

Внезапно за окном кают-компании раздался чей-то громкий и короткий вскрик. Офицеры повскакивали с мест.

— Матрос с мачты сорвался! — крикнул на ходу Нахимов, устремляясь к выходу.

Домашенко отбросил в сторону книгу. Вскочил. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, затем же решительно бросился к окну. Рывком распахнул ставни и без раздумий кинулся за борт, в круговерть волн и пены.

— Саша! Опомнись! Это же безумие! — кричали ему вслед, но было уже поздно.

Вдогонку прыгнувшему в море мичману швырнули первое, что попало под руки — стул. Вслед за стулом и какой-то пустой бочонок.

Домашенко тем временем подплыл к барахтавшемуся в воде матросу. Тот, нелепо размахивая руками, уже начинал захлебываться.

— Держись за меня! — крикнул мичман. — Продержимся!

На шканцах «Азова» уже немногословно и деловито распоряжался Лазарев.

— Скорее! Может, еще успеем! — подгонял он карабкавшихся по вантам матросов. Вывалившись из общего строя, «Азов» резко положил руль вправо и, отчаянно кренясь, лег на развороте. На фалах его трепетали флаги «Человек за бортом».

Маневр Лазарева был рассчитан ювелирно точно: он не только вернул корабль в точку падения людей, но и постарался одновременно прикрыть их корпусом от волн и ветра. Шлюпку сбрасывали буквально на ходу. По концам с разбегу бросились в нее гребцы, последним спрыгнул Нахимов. Именно ему было доверено спасение товарища. Один раз в своей жизни в подобный шторм Нахимов уже рисковал своей жизнью, спасая матроса, то было еще на «Крейсере» в кругосветном плавании. Тогда к матросу не поспели, но, может, повезет на этот раз…

— Осторожней, Павел! — кричит ему свесившийся за борт Лазарев. — Заходи с наветра!

— Знаю! — машет рукой Нахимов. — На весла! Навались!

Зарываясь в разводьях пены, то появляясь, то исчезая среди волн, шлюпка устремляется к погибающим.

— Два-а-а! Раз! Два-а-а! Раз! — хрипло кричит гребцам лейтенант, сжимая рукой румпель руля.

Нахимов тревожно вглядывается вдаль: не мелькнут ли среди волн головы мичмана и матроса?

— Вижу! Вижу! Вот они! — внезапно кричит впередсмотрящий. — Господин лейтенант, берите левее!

Теперь едва держащихся на воде людей видит и сам Нахимов.

— Поднажмите, братцы! — обращается он к гребцам. — Еще чуть-чуть осталось!

Но матросов и не надо подгонять. Они и так из последних сил рвут на себя весла. Внезапно шлюпка со всего маху врезается в набежавшую волну. Ее отшвыривает в сторону, но твердая рука рулевого снова и снова направляет ее к намеченной цели.

Вот уже до Домашенко с матросом рукой подать. Видно, как мичман пытается поддержать на плаву обессиленного товарища. Домашенко что-то кричал, но ветер уносил его слова, и ничего не было слышно. Все ближе шлюпка! Вот-вот люди будут спасены!

Но судьба распорядилась иначе. Когда до мичмана с матросом оставалось каких-нибудь пять-шесть саженей, очередная волна накрыла несчастных с головой. Больше их уже не видели…

Более часа кружила на месте гибели товарищей шлюпка. До боли в глазах вглядывались, а вдруг где вынырнут? Но тщетно: море редко выпускает свои жертвы обратно…

Согнувшись, беззвучно плакал в бессилии Павел Нахимов, слез своих не стесняясь. Да и трудно было отличить их в такую пропасть от штормовых брызг.

Благородный подвиг Домашенко потряс всю эскадру. Поднимая поминальный стакан, контр-адмирал Гейден сказал:

— Старик Сенявин был бы счастлив этим подвигом! Вот уж воистину Домашенко отдал жизнь за други своя! Пусть же будет ему пухом дно морское!

Друзья «азовцы» переживали гибель товарища особенно тяжело. В тот день, запершись в каюте, лейтенант Нахимов писал в далекий Архангельск Рейнеке о смерти их общего товарища: «О, любезный друг, какой великолепный поступок! Какая готовность жертвовать собой для пользы ближнего! Жаль, очень жаль, ежели этот поступок не будет помещен в историю нашего флота..»

Забегая вперед, можно сказать, что «азовцы» так и не забыли подвиг своего товарища. Едва позади остались последние мили средиземноморского похода и корабли бросили свои якоря в кронштадтский грунт, офицеры «Азова» немедленно собрали деньги на памятник Домашенко. Решение кают-компании «Азова» о сооружении памятника одобрил и Николай I, сам приславший для этой цели некоторую сумму. Тогда же распорядился он и о назначении «приличествующей пенсии» матери и сестре Александра Александровича Домашенко.

А вскоре в Летнем саду Кронштадта был открыт и скромный обелиск в виде кормы парусного линейного корабля. Обелиск склепали из листового железа в мастерских Кронштадтского военного порта В верхней части той стороны обелиска, что обращена к главной аллее Летнего сада, находится покрытое золотом изображение венка из лавровых листьев, перевитого гвардейской матросской лентой. Ниже — такими же золотыми буквами: «В память человеколюбивого подвига А. Домашенко 8 сентября 1827 года при берегах Сицилии». По легенде, эти строки лично отредактировал и утвердил император Николай I, до глубины души тронутый самоотверженностью одного из лучших морских офицеров. А под текстом изображена корма линейного корабля «Азов». Именно там и размещались офицерские каюты, в одной из которых жили П. С. Нахимов и А. А. Домашенко. На противоположной стороне памятника, также золотыми буквами, начертано: «Офицеры корабля «Азова» любезному сослуживцу, бросившемуся с кормы корабля для спасения погибающего в волнах матроса и заплатившему жизнью за столь человеколюбивый поступок».

Второй памятник в Летнем саду Кронштадта — это напоминание еще об одной трагедии, но уже куда более массовой. Этот памятник не спутаешь ни с одним другим. На вделанном в гранитную глыбу флагштоке приспущенный Андреевский флаг. И хотя он чугунный, буквально с нескольких метров кажется, будто он из чистого шелка Рядом с камнем — якорь, как символ последней надежды моряков. Это памятник пропавшему без вести в Индийском океане клиперу «Опричник». Когда-то поэт-маринист Алексей Лебедев посвятил этому памятнику целое стихотворение. Там есть такие строки:

Весной 1862 года в Кронштадте ожидали возвращения из трехлетнего плавания клипера «Опричник». Именно такой временной цикл боевой службы практиковался в середине позапрошлого века, когда корабли уходили в Восточный (Тихий) океан на охрану наших дальневосточных границ.