Тыловые города были заполнены офицерством, которое волочилось за так называемыми кузинами милосердия. Недаром та болезнь, обещаниями излечить которую пестрели последние столбцы газет, называлась на фронте не сифилисом, а сестритом.

Армия несла серьезные потери – убитыми, ранеными, попавшими в плен. Неудачи на фронтах, слухи о немецком заговоре в дворцовых кругах подорвали не только репутацию императора, но и боевой дух вооруженных сил.

«Страшнее потерь было вызванное газами психологическое потрясение, – вспоминал один из офицеров-фронтовиков. – После газовой атаки все почувствовали, что война перешла последнюю черту, что отныне ей все позволено и ничего не свято. Символом этого предельного обесчеловечения войны казалась трагическая неузнаваемость всех окружавших в бою людей: белые резиновые черепа, квадратные стеклянные глаза, длинные зеленые хоботы неизвестно откуда взявшихся водолазов на дне беспрестанно освещаемой красными сверканиями разрывов ночной бездны – все это дышало таким ужасом, которого никогда не забыть».

В 1917 году солдаты жаловались в Петроградский Совет:

«Товарищи, мы уже не в силах стоять против такой механической и машинной бойни, мы уже потеряли свое здоровье, испортили нашу кровь, во сне снится, что летит снаряд или аэроплан, и вскакиваешь, кричишь».

Отвращение к войне и уныние переросло в разложение армии. Пополнение поступало все менее боеспособное: такие солдаты могут героически гибнуть, но не способны разумно воевать.

«Не революция у нас, а та же война, – отмечала писательница Зинаида Гиппиус. – Ее же продолжение – людьми, от нее впавшими в буйное безумие. Вся психология именно войны, а не революции. Да и вся внешняя обстановка с тяжелыми орудиями, с расстрелами городов, с летчиками, бомбами и газами, – обстановка именно современной войны и ее внутреннее опустошение, тупость, ожесточенность, духовное варварство, почти идиотизм. Полузаеденную царем Россию легко доедает война».

Все военные годы в обществе копилась агрессия. Одна из уральских газет писала:

«Присмотритесь к улице нашего дня, и вам станет жутко. У нее хищное, злобное лицо. В каждом обыденном практическом движении человека из толпы – кем он ни был – вы увидите напряженный инстинкт зверя. Никогда еще закон борьбы за существование не имел столь обильных и ярких проявлений в человеческом обществе».

Массовое дезертирство свидетельствовало о том, что крестьянин не справлялся с напряжением войны. Повоевали – и хватит, пора по домам, там хозяйство и семья. Кто будет пахать? Жены в письмах жаловались на дороговизну. Невыносимо было сознавать, что жены остались там одни – перед соблазнами. Особенно солдат возмущали разговоры о том, что пленных немцев и австрийцев используют на работах в деревне и они сходятся с солдатками.

Среди фронтовиков распространилась ненависть к тылу, буржуям, торговцам, вообще обладателям материальных благ. «Бить их всех подряд, – говорили фронтовики, – и большевиков, и меньшевиков, и буржуазию золотобрюхую! Солдат страдал, солдат умирал, солдат должен забрать всю власть до последней копейки и разделить промежду себя поровну!»

«Помню частые обыски в нашей квартире, – вспоминала одна эмигрантка, – производимые солдатами с винтовками за плечами, с угрюмыми и озлобленными лицами, никак не могла понять, неужели это те самые “милые солдаты”, которым, учась в гимназии, я вместе с другими ученицами посылала подарки на фронт…»

Первая мировая высвободила разрушительные инстинкты человека. Тонкий слой культуры смыло. Все сдерживающие факторы – законы, традиции, запреты – исчезли. С фронта вернулся человек, который все проблемы привык решать силой.

«Есть в русских душах, – писал писатель и философ Федор Августович Степун, при Временном правительстве начальник политуправления Военного министерства, – какая-то особая жажда больших событий – все равно, добрых ли, злых ли, лишь бы выводящих за пределы будничной скуки. В русских душах почти всегда живет искушение послать все к черту, уйти на дно, а там, быть может, и выплеснуться неизвестно как на светлый берег. Эта смутная тоска по запредельности редко удовлетворяется на путях добра, но очень легко на путях зла».

Временное правительство в марте семнадцатого года освободило солдат от обязательного исполнения религиозных обрядов и таинств. Из солдат православного вероисповедания на Пасху 2 апреля причастился лишь каждый десятый. А ведь годом раньше причастились почти все…

«Толпы серых солдат в распоясанных гимнастерках и шинелях внакидку праздно шатались по Петрограду, – вспоминал очевидец. – С грохотом проносились тупорылые броневики и набитые солдатами и рабочими грузовики: ружья наперевес, трепаные вихры, шальные, злые глаза… Мозги набекрень, стихийное “ндраву моему не препятствуй”, хмельная радость – “наша взяла”, гуляем и никому ни в чем отчета не даем…»

Министерство путей сообщения докладывало: солдаты создают «совершенную невозможность пользоваться дорогами; имеются донесения о случаях насильственного удаления пассажиров солдатами из вагонов, некоторые пассажиры, лишенные возможности выходить в коридор вагона, вынуждены отправлять естественные надобности в окно, женщины впадают в обморочное состояние». Окна в вагонах были разбиты. Отопление не работало. Переполненные поезда шли медленно. Скорость перевозки грузов – три версты в час. Это скорость пешехода.

Советская власть пыталась подчинить себе армию. Но Вооруженными силами управляли из Ставки Верховного Главнокомандования, которую возглавлял генерал-лейтенант Николай Николаевич Духонин.

Осенью семнадцатого года противники большевиков надеялись, что армейское командование легко подавит ленинский мятеж в Петрограде. В распоряжении начальника штаба Ставки Верховного главнокомандующего генерал-лейтенанта Николая Николаевича Духонина все еще находилась огромная армия. Ставка с 1915 года располагалась в Могилеве, далеко от Петрограда.

Но генерал Духонин погибнет одним из первых в разгорающейся Гражданской войне. Вслед за ним уйдут в мир иной и другие крупные военачальники. Военное счастье окажется на стороне тех, кто до Гражданской и погонов-то не носил…

«Войска перестали быть войсками, – записал в дневнике профессор Юрий Готье. – Никакая опасность и никакой ужас в будущем не устранены и не устранимы, пока 15 миллионов мобилизованных, но деморализованных дикарей продолжают существовать в качестве русской армии. Россия потеряла возможность защищать самое себя».

Николай Николаевич Духонин за две недели до Октябрьской революции стал начальником штаба Ставки Верховного Главнокомандования, а после революции, разгона Временного правительства и бегства Керенского согласно Полевому уставу русской армии принял на себя обязанности Верховного главнокомандующего.

Генерал Духонин был прекрасным штабистом. По отзыву Керенского, «широко мыслящий, откровенный и честный человек, далекий от политических дрязг и махинаций», Духонин демонстративно не желал заниматься политикой. Но в 1917 году это была должность не для профессионального военного без политического опыта и политических амбиций. Генерал хотел исполнять свой профессиональный долг – командовать армией, но он не сумел ни сохранить контроль над вооруженными силами, ни спасти самого себя.

Держа в руках все нити управления армией, генерал Духонин медлил и считал, что кто-то другой должен подавить большевистский мятеж. Но власти большевиков генерал не признавал. Заявил:

– Полномочного правительства сейчас в России нет. Его еще надо создать.

Этого Ленин стерпеть не мог. Большевистское правительство назначило своего главнокомандующего – бывшего прапорщика Николая Васильевича Крыленко.