Я сказал, что немцы теперь не те… Да, нет у них той подвижности и маневренности; нет у них тех сил и той техники; нет того количества снарядов и артиллерии; нет того настроения, той уверенности в победе; нет тех людей, – а кадровые, уцелевшие с прошлого года, стали иными.

Два месяца одолевала наш передний край какаято немецкая батарея. Корректировщик – рыжий верзила, немец («фенрих» – нечто соответствующее нашему званию «старший лейтенант») сидел на своем ПНП, в восьмидесяти метрах от нас. Было это где-то здесь рядом, возле деревеньки Пушкино. Харитонов подполз туда, разглядел немца, велел своим людям во что бы то ни стало взять его живым, дал срок: две недели.

И немца этого к нему привели – целехонького. Оказался он кадровиком, пробывшим здесь весь год (части своей артиллерии немцы не перемещали). И отвечал этот иначе, чем отвечал бы в прошлом году: держался овечкой и в ответах его – откровенных и искренних – проскальзывали и недовольство, и отсутствие веры в победу: «Когда мы подошли к Ленинграду и задержались, мы все поверили тому, что задержка – только из-за перегруппировки сил и следующим ударом возьмем Ленинград… А потом нас столько раз в этом уверяли, что мы почувствовали явный обман. Да и нет у нас тех сил, чтобы взять Ленинград!»

Поздний вечер. Блиндаж на переднем крае

Ходы сообщения, траншеи, «карманы», землянки. И вот землянка, в которой – спать!

Весь день, без отдыха, двенадцать с половиной часов подряд, работал сегодня я в батальоне, перевидал многих людей, исписал страничек сто моей полевой тетради. Интересуюсь боевыми биографиями, анализирую действия батальона на «пятачке» в боях с 27 сентября по 7 октября, когда бригада форсировала Неву, закрепляла, расширяла, а потом обороняла захваченный 70-й стрелковой дивизией «пятачок» и когда батальон неистово сражался на его правом фланге, у Арбузова, отражал бешеные контратаки немцев, шел в наступление, вел гранатные бои, нес потери… Со средними и младшими командирами я вычерчивал схемы схваток, изучал местность… Эти бесформенные пока мои записи дадут мне возможность составить впоследствии ясное и точное описание происходившего здесь сражения.

Днем пейзаж на берегу Невы еще более унылый, чем месяц назад. От Невской Дубровки и тогда уже ничего не оставалось, а прежде был красивый поселок – в несколько сот домов. Кое-где видим трубы нескольких разрушенных домиков, железнодорожная станция сожжена, торчат только кусочки вокзала. А в Московской Дубровке – на «пятачке» нет даже никаких следов поселка. Берег – без леса, ни единого дерева до Арбузова, а в Арбузове видим остатки нескольких каменных домиков да срубленных снарядами деревьев. Пустыня! Серая, песчаная, изрытая воронками, – нет даже землянок, потому что после нашей артподготовки все перемешано. Вся земля здесь перемалывалась сплошь несколько раз. Кое-где по-прежнему виднеются побитые танки – и наши и немецкие, громоздится всякий железный лом. Так же изрыта и вся Невская Дубровка – десятки тысяч бомб и снарядов легли на площади в три-четыре квадратных километра, почти нет мест, состоящих не из воронок.

На правом берегу от бумкомбината – только обглодыши здания, изрыт и весь берег. Кромка его высится над рекой метра на два, на три и больше, приречная полоска имеет ширину метров в десять – пятнадцать, а река – метров в четыреста. С левого берега, метров на семьсот по полукружию, – пустырь, а дальше – побитый лес.

На реке у берега баржи, плоты, понтоны, побитые еще в прошлом году, полузатонувшие. Когда наши переправлялись обратно, немец одну из барж поджег – для освещения. Прогорелые до воды остатки ее торчат зубьями. Под нашим правым берегом – гора опилок, разбитые в штабелях доски, перегной, воронки. Вдоль берега – исковерканные рельсы железной дороги. На месте лесокомбината – нагромождение обломков.

Так выглядит эта печальная местность днем.

А сейчас, ночью, – выйдешь из землянки – видны повсюду вспыхивающие ракеты. Орудийная и пулеметная стрельба и вспышки охватывают нас полукольцом. Это потому, что мы в излуке Невы, огибающей нас с трех сторон. А кажется, будто мы – на острове, окруженном немцами.

И мне говорят: на «пятачке» еще в 1941 году, на площади в три квадратных километра, полегло не меньше ста тысяч человек.

И еще все в один голос утверждают: если бы успех, достигнутый в последних боях на «пятачке», был закреплен пополнением, если б удар довести до конца и не дать немцам передышки, – соединение с Волховским фронтом несомненно произошло бы, блокада уже была бы прорвана.

И представлялось это вполне достижимым. Люди горели стремлением к этому. Люди не хотели уходить с «пятачка». Удар вперед, чего бы он ни стоил, был бы для них оправданием и всего пережитого и самой смерти.

Но этого не произошло. Отойдя по приказу, скрытно от немцев, на правый берег, сохранив за собой на левом только ничтожный по размеру плацдарм, наши люди тяжело переживали этот отход. «Пятачок» и сейчас держит зарывшаяся в землю стрелковая рота 330-го полка. А успеха, который всем казался возможным, нет. Но, видно, не знают люди, какое превосходство в силах (в пять раз!) сумел тогда создать враг, ценой гибели своей 11-й армии, ценой отказа от штурма Ленинграда. Не знаю почему, не все объяснено им!..

… Немцы вокруг сыплют и сыплют снарядами, минами – разрывы то далеко, то близко, то рядом, то сразу повсюду. Но такая обстановка здесь всем привычна! Во всем окружающем я даже вижу сейчас мрачную, трагическую, а все-таки красоту, которая, конечно, запомнится навсегда!..

Я разговаривал с бывшим токарем ленинградского завода «Двигатель», а теперь командиром роты старшим лейтенантом Степаном Федотовичем Калютой. С младшим политруком пулеметной роты Никитой Евдокимовичем Шараховским, белорусом, в мирное время политпросветработником, затем курсантом бронетанковой части. В ночь на 28 сентября он форсировал Неву с первой ротой, которая вышла на лодках впереди других, и в этой роте, разделенной на три группы, был впереди всех групп с ячейкой управления, – его лодка переправилась без потерь. Он высадился и присоединился к бойцам 70-й дивизии и собрал в кулак всех других переправившихся бойцов, и бойцы его окопались, заняли оборону… Разговаривал и со скромным, многословным командиром первого отделения первого взвода первой роты первого батальона сержантом Александром Демидовым, который никогда не бывал в Ленинграде, а до армии был бригадиром колхоза в Смоленской области. Демидов – щупловатый, с наивным, краснеющим в разговоре лицом, с виду – тихоня, за храбрость в этих боях награжден орденом Красного Знамени. Он подбирал немецкие ручные гранаты, когда не хватало своих, он немало брошенных немцами гранат схватил на лету и успел бросить в немцев прежде, чем гранаты разорвались в его руках.

– Наша граната тяжельше, ихняя Ф-1 легче втрое, легко бросается. Если не продвинешься вперед на десять – пятнадцать метров, то никогда не добросишь, как они бросают, но зато у ихних гранат поражение слабое: в двух-трех метрах рвутся, а мне – ничего. Когда я свою РГД встряхнул и бросаю, она сразу падает и рвется. А их – можно ловить за палку, на лету, – мне приходилось хватать на лету и отбрасывать. Штуки четыре-пять. Как шарик около них крутишься, как вот играют в комочки зимой, так вот и тут «играешься». Подскакивают человек пять-шесть – немцы, начинают бросать; и только они прорваться желают, и шум тут у них, – я вижу, что они выбросили гранаты (а огня не ведут), я выскакиваю во весь рост и как брошу штуки три, сразу мои фрицы – назад и уматываются бегом. Раза три я командовал в атаку, но народу мало уже… Здесь пришлось нам крепенько подраться, руку помяло осколочком, я боялся, что гранаты не буду бросать, но ничего, размялась… Сколько подносят, своими руками бросил сто восемьдесят – двести гранат, устал, не чувствую руки. Часа три! Почисто все в открытую… Сам удивляюсь, что цел… Они не вели огня, когда гранаты бросали! За три часа они бросили не меньше тысячи гранат, но из трусости бросают как попало… Кроме меня бросал Волков, молодец, около сотни выбросил, даже я устал, ему подавал. Он разделся, в одной гимнастерке жарко ему, жилистый старик!..