– Моя маленькая девочка. Мое сердечко, моя принцесса!

Она обвила рукой тельце Герлок, прижала ее головку к своей груди. Другой рукой поглаживала ее круглые шелковистые коленки. Хотелось целовать, гладить, тормошить ее. Но после болезни Герлок Эмма словно не решалась на такие бурные проявления любви. Все еще не могла оправиться от страха за дочь, какой пережила.

Герлок улыбалась ей, на щеках появлялись ямочки. Но Эмме казалось, что после того смятения, что она испытала только что подле незнакомого мужчины, она словно не имеет права быть так близко с этим ангелочком. Ее ладони еще пахли хвойным маслом. Герлок морщила носик, чихала. Эмма бережно клала ее на мягкий мех кровати. В ее покое всегда было тепло, но все же Эмма натянула на ножки дочери яркие шерстяные носочки. Она связала их для нее едва ли не дюжину – все из крашеной овечьей шерсти. Герлок радостно взвизгнула, вскинув ноги, и восхищенно начала разглядывать ярко-желтые носки. Теперь она целый час станет заниматься тем, что будет пытаться стащить их с себя.

Видегунд хотя начал поправляться, но словно не спешил покидать усадьбу. Эмме же и в голову не приходило после того, что он для нее сделал, указать ему на дверь.

– Это он из-за вас, – посмеивалась Мумма, наблюдая, какими глазами глядит на госпожу Видегунд.

Эмма сама замечала это. Внимание мужчин всегда льстило ей. А то, что Видегунда считали полоумным… Она порой разговаривала с ним, он отвечал. И Эмма вдруг с удивлением поняла, что Видегунд совсем неглуп, даже образован.

– Меня учил грамоте сам добрый Седулий. У него много книг, и он мне давал их читать. Я читал Библию, читал, как прекрасна и невинна была Дева Мария, что даже Господь узрел ее и остановил на ней свой выбор. И она – прекрасная и чистая – понесла от Святого Духа того, кто дал надежду на спасение всем смертным.

Эмма слушала его и находила, в чем его странность, так отличающая его от простоватых местных жителей: в чрезмерном, доведенном до абсурда поклонении Деве Марии. С одной стороны, подобное благочестие не имело в себе ничего худого, но с другой – переходило всякую грань, особенно когда Видегунд твердил, что все бы отдал, лишь бы на миг ощутить себя Иосифом, охраняющим прекрасную избранницу небес. Эмме даже казалось, что он внушил себе, что она, Эмма, и есть подобие Божьей Матери, а он, как Иосиф, должен верно служить ей. Нет, в его голове, видимо, все же перепутались явь и мечты, и немудрено, что местные жители считали его странноватым, перемигивались, слушая его рассуждения. А так он был парень как парень. Не отказался, когда Эмма попросила его сделать кое-какие поделки по дому – украсить резьбой костяные чаши светильников, крышки ларчиков, ножки табуретов.

У него была дивная фантазия. Под его резцом на грубой поверхности словно оживали силуэты зверей и птиц, причудливо извивались стебли растений. Вырезал он и игрушки для Герлок, которые девочка тут же тащила в рот. Глядела серьезно на Видегунда. Но особого доверия Видегунд у нее, видимо, не вызывал, и в этом она была солидарна с Бруно. Сам же староста явно нравился девочке, она карабкалась ему на колени, теребила за бороду, кусала, щипала, и Мумма только дивилась, как он нежен с девочкой, позволяет ей делать с собой все, что той заблагорассудится.

– Надо же, со своими детьми он никогда так себя не вел. За исключением разве что ребенка от одной девки из селения угольщиков. Того он даже частенько привозит в Белый Колодец, а когда моя матушка осмелилась высказать неудовольствие, едва не пришиб ее. Но мать по-прежнему ненавидит моего братика из леса. Возможно, потому, что Бруно слишком был в свое время увлечен его дикой матерью. Но она уж очень хороша собой, я сама видела.

К своему удивлению, Эмма ощутила неожиданный укол ревности. Ей и дела не было до Бруно, но она уже так сжилась с его пристальным, сдержанным обожанием, что наличие какой-то лесной соперницы задело ее. А однажды, когда она зашла проведать ждавшую отела корову, то несколько минут, замерев, наблюдала за примостившимися в углу Муммой и Бруно. Их соитие было яростным и страстным, и Эмма вернулась в дом сама не своя. Жар, исходивший от только что виденных ею сплетенных тел, для которых не существовало холода, невольно передался и ей.

Видимо, выглядела она и в самом деле странно.

– Что случилось, госпожа? – спросил ее Видегунд.

Он помогал Ренуле резать мясо и сало в мелкой посудине, стоявшей на плоском камине у очага. Он вообще не отказывался ни от какой работы и сейчас по просьбе супруги Вазо взялся помочь разделать лопатку оленя, надубить кость. Эмма, не глядя на него, подвесила котелок на крюк. Но когда она все же повернулась к нему, взгляд у нее был таким же горящим, взволнованным. Ее даже словно потянуло к Видегунду, захотелось запустить пальцы в серебристые кудри, ощутить твердость мышц в обнаженных до плеч руках. И Видегунд будто прочел это желание в ее глазах. И вдруг покраснел и выставил вперед перепачканные салом и рассолом руки, словно удерживая ее на месте.

Эмма вздрогнула. Что с ней? Что за необузданное страстное желание вновь оказаться с мужчиной, стать слабой и податливой или, наоборот, нетерпеливой и жаждущей ожило в ней? Или она забыла, что страсть мужчин всегда оканчивалась для нее плачевно?

Она отвернулась. Нервно переворачивала вертел с кусочками мяса над огнем очага.

«Я сошла с ума!» Она припомнила, как обошелся с ней Леонтий, и страшное воспоминание мгновенно отрезвило ее. Шрамы от последнего «общения» с мужчиной все еще покрывали ее тело. Как и белесый рубец на скуле, когда-то оставленный кулаком Ролло.

На другой день она узнала, что Видегунд еще до рассвета оставил усадьбу, но, занятая хлопотами по хозяйству, не придала этому значения.

Мороз все держался. Давно наступил пост, и люди резали мелкий скот, потому что от недоедания скотина все равно бы пала. Люди драли теперь лыко на корм скоту, хотя сами ослабели и болели от недоедания. И хотя дни стали длиннее, снег все лежал замерзшим твердым настом, и, несмотря на то, что уже прошла половина марта, казалось, что потепление не наступит никогда. И если днем глупые синицы уже радостно перекликались и долбили по стенам клювами, выискивая спавших в пазах между бревнами насекомых, то ночью опять подмораживало, и волки бродили по деревне, воровали кур и ягнят. А один раз даже утащили ребенка.

А потом налетели тучи, пронесся теплый ветер, и на долину обрушились потоки дождя. Снег сошел меньше чем за неделю, ручей вспух и бурлил, а все вокруг стало темно-коричневым от грязи и воды. Но люди повеселели, ожили. В один из таких дней в усадьбу пришел промокший до нитки Тьерри. Был смешлив и весел, как обычно. Подарил Эмме вырезанную из ели рогатую лиру, но без струн. Когда она, смеясь, спросила, почему их нет, Тьерри, так же смеясь, ответил, что сделает ей струны, когда она научится петь или играть. И так и не понял, почему госпожа вдруг изменилась в лице, помрачнела.

Весна наступала бурно, яростно. Дули нескончаемые теплые ветры. И хотя в долине было тихо, лес наверху стонал и шумел под солнечным ветром. Воздух пел на разные голоса, небо в вышине раскинулось блестящим голубым шелком, крыши домов распухли от прораставших сквозь дерн трав, дым разлетался и кружил под порывами ветра. Пахло молодыми ростками, со всех сторон доносилось журчание воды, склоны долин подернулись яркой зеленью.

В это время с Эммой стало происходить что-то невероятное. Где-то внутри словно росло и переполняло какое-то смутное раздражающее недовольство. Чем? Она не знала. Ведь все вроде бы шло хорошо – Герлок приносила ей радость, люди любили и почитали ее, работа не утомляла, а скорее успокаивала. Но все чаще она ловила себя на мысли, что несчастна. Необъяснимое смутное волнение переполняло ее душу. Она стала страдать бессонницей, становилась раздражительной и порой спрашивала себя, имеет ли значение, чем она будет заниматься, к чему прилагать усилия, если она словно заживо похоронена в этой дыре.

Даже когда в усадьбу наведывался брат Маурин и она исповедовалась ему, она вела себя странно. Упомянув тот или иной грех – она-де бездумно молилась или была резка со слугами, – она порой умолкала, устремив взгляд куда-то в сторону.