С замиранием сердца выдохнул «алло» и тут же был оглушен знакомым голосом:

— Почему не звонишь?

Таким начальственным рыком на всем белом свете мог разговаривать только один человек.

— А почему я должен тебе звонить? — поинтересовался Кинг, проклиная себя за то, что тут же съежился внутри, превращаясь снова в того типа, каким его видел отец. То есть в нечто непонятное, слабое, неготовое к жизни и вообще больное головой…

На другом конце провода его нахальным ответом остались недовольны — Кинг невольно усмехнулся, потому что знал это недовольное дыхание. За свои двадцать шесть лет он уже научился узнавать это дыхание, слава богу, и когда наконец уехал сюда, даже не зная толком, почему ему пришло в голову отправиться именно сюда, он долгое время наслаждался свободой. Просто наслаждался. Тем, что никто не станет так дышать по его поводу.

— Хотя бы потому, что…

«Если бы ты сейчас сказал, что волнуешься!»

— Мать волнуется.

— Она вчера звонила, — усмехнулся невесело Кинг. — А позавчера ей звонил я.

— Ну да… Ты устроился на работу?

— Нет.

— Ты что, сошел с ума?

— Иногда я работаю. Мне хватает на жизнь. Но на восьмичасовую каторгу я не пойду.

— И кем ты работаешь?

— Когда как… Иногда грузчиком…

Он сказал это с мстительной радостью. Каково тебе, мой папочка? Мой папочка, самых честных правил, мажор высшего разряда? Твой сын позорит твои благородные седины…

— Надо было кончать МГУ, — фыркнул отец, — чтобы работать грузчиком…

— А что в этом плохого? Помнится, ты в каком-то интервью говорил, что рабочий класс двигатель… Не помню, правда, чего.

Глупо опять говорить друг другу гадости по телефону. Глупо вообще говорить с ним, ведь надо думать о Мышке.

— Стае…

В его голосе на сей раз прозвучало что-то человеческое.

— Что?

— Так, ничего… Ты все-таки звони иногда. У тебя нормально с деньгами?

— Нормально. Не волнуйтесь.

— Тебе легко говорить… В твоем возрасте люди…

— Я все знаю. Давай не будем о всех людях. Может быть, я просто урод. Но я такое дерево…

— Опять цитаты, — вздохнул отец. — Ты не можешь всю жизнь оставаться Питером Пэном.

— Увы, не могу. А жаль…

Повесив трубку, он вдруг подумал — его отец такая же жертва этой чертовой окружающей среды, как и он. И удивился, потому что впервые ему стало жаль этого властного человека. Потому что — как знать? — не сидел ли там, внутри у Николая Александровича Ковалева, простой и добрый человек, нормальный, искренний, умеющий говорить не лозунгами, а простыми словами?

«Как же я все это ненавижу», — подумал он, глядя в окно, словно пытаясь найти там небо. Но неба не было. Только огромная стена темно-серого цвета, закрывающая от него не только небо, но и Бога…

Да разве за этой стеной увидишь ее, лестницу, ведущую на небеса?

«Может быть, жизнь и не кончилась…»

Мышка поднималась по ступенькам, нагнув голову. Ей казалось, что теперь она уже не сможет никогда поднять плечи. Такие они стали тяжелые, будто на них обрушился весь этот мир.

Она не кончилась, просто… остановилась. Потому что, если нет никакого смысла двигаться дальше, движение будет хаотичным и бессмысленным. Тогда зачем?

Принимать участие в «броуновском движении молекул» Мышке не хотелось.

Она услышала за своей спиной смех и машинально обернулась. На нее смотрели сузившиеся глаза этой девицы — она даже не знала, как ее зовут. Просто часто видела, но сейчас остолбенела, почти забыв все, о чем только что думала. Эта девица ее ненавидела. Мышке даже захотелось подойти и спросить почему. Ведь они даже никогда не разговаривали… Но она вспомнила про хаотичность движения и поняла — ненависть тоже хаотична. И ненавидят ее просто так. Потому что она, Мышка, есть на белом свете.

Девица была страшная — коренастая, с плохой кожей и узкими глазами непонятного цвета. Да и кавалеры ее тоже были страшными. Одного из них, Костика, знала вся школа — его отец был каким-то мелким партийным чинушей, что, впрочем, не мешало Костику постоянно напоминать всем о величии его папика. С Костиком никто не рисковал связываться. Сам Костик был сморщенный, как усохший пенек. Галка как-то с ужасом в голосе сказала, что он колется. Оттого и похож на компрачикоса из банки алхимика. Третий в этой компании был Мышке совсем неизвестен. Он просто стоял, не смеялся, а смотрел на Мышку — пристально, сквозь нехороший прищур, периодически выпуская в воздух клубы дыма. Был он невысокого роста, в темной куртке, и впечатлительной Мышке тут же пришло в голову сравнение с бесом, который собирался искушать святого Антония. Стоит, гад, и примеривается…

Он что-то тихо спросил у девицы — ах да, вспомнила Мышка, кажется, ее зовут Лена.

Девица вытаращилась на него и неожиданно визгливо расхохоталась.

— Да она убогая, — услышала Мышка. — Ты чего, Витек, охренел?

Мышка невольно вздрогнула, тем самым показав, что обидные слова, произнесенные нарочито громко, достигли ее ушей.

Витек же сделал шаг в ее сторону. Она попыталась успокоиться, чтобы не убыстрять шаг, и даже умудрилась справиться с неприятным ощущением собственной трусливости. Он приближался.

Мышка не видела, что он приближается, но чувствовала это. Ей очень хотелось побежать, но она понимала — именно этого от нее добиваются. Именно этого от нее ждут. Именно этому будут рады.

«Не дождетесь!» — нахмурилась она.

— Краснова, как хорошо, что я тебя встретила! На ловца и зверь бежит! Привет, Леночка, почему не на уроке? Краснова, пойдем быстрее, не засыхай!

Рука легла на ее плечо и потащила внутрь, в школу. Вздох облегчения чуть не вырвался из Мышкиной груди. Она даже не успела понять, зачем понадобилась местной «комсомольской богине» Тане, но была ей благодарна.

А Таня уже заглянула в ее класс, моментально отпросила Мышку с урока и, теперь быстро цокая каблуками фирменных туфель, поднималась на самый верхний этаж, стопроцентно уверенная, что Мышка покорно плетется сзади.

Оказавшись в комнате, она наконец посмотрела на Мышку.

— Так, — сказала она без лишних предисловий. — Ты пишешь стихи.

— Откуда вы знаете?

— Сорока на хвосте принесла, — хмыкнула Таня. — Новая директриса… Ты, кстати, в курсе, что у нас новая директриса?

Мышка в курсе не была, но на всякий случай кивнула.

— Так вот, новая директриса у нас тетка с идеями… Ей понадобилась духовная жизнь. Говорит, у нас застой. Так что ты будешь принимать участие в поэтическом турнире. Раз ты пишешь стихи…

Мышка нахмурилась.

— Я…

— Ничего страшного, — успокоила ее Таня. — Не думаю, что у нас тут все Евтушенки…

— Слава богу, я не он, — сказала Мышка. — Я не люблю…

— Я его тоже не люблю. А кого ты любишь?

— Бодлера, — тихо сказала Мышка. — Я люблю Бодлера. И одно стихотворение Эмиля Верхарна. Я не знаю, почему я их люблю. Так получилось…

Таня посмотрела на нее с интересом и тут же тряхнула головой:

— Ну и ладно, Бодлер так Бодлер… В общем, ты будешь принимать участие в этом самом турнире. Говорят, ты оригиналка, так что директрисе наверняка понравишься.

— Но я не хочу! — выпалила Мышка.

— Чего ты не хочешь?

— Не хочу принимать участие в этом вашем турнире! Мои стихи никому не понравятся!

— Зачем же ты такие пишешь?

— Потому что…

Она невольно осеклась. Ну как ей объяснить, что она их даже не записывает? Просто иногда думает в стихах… Просто думает. Так легче думается… Ей показалось, что единственный человек, который мог бы это понять, стал таким далеким, и ей захотелось закричать от боли, потому что сама была виновата. Все испортила…

Она уже приготовилась. Даже попыталась найти Понятные слова, но стоило ей поднять глаза, как все слова растаяли. Она и сама удивилась собственной немоте, постигшей ее, как тяжелое заболевание. Внезапно.

Таня смотрела на нее теперь холодно и властно.

— Так вот, — тихо проговорила она. — Можешь не хотеть дальше. Но на твоем месте я бы все-таки согласилась. Не в твоем положении фордыбачиться. Поняла?