Костя осердился, плюнул и ушел.

Шурке — смех.

— Дрессированный! Костя! — закричал он ему вдогонку, — я пошутил!

Но тот даже не обернулся.

Мимо сарая, где держали кур и поросят, шмыгнули Мишка Волдырь и Кочерыжка.

Шурка окликнул их.

— Ребя, куда вы?

— В лес. Цоб-Цобе говорит, на горе ежевика поспела.

— И я с вами!

— Одень стукалки, искарябаешься, — сказал Мишка.

Шурка сбегал в чулан, выбрал из кучи деревянных сандалий пару себе по ноге и нагнал ребят.

— Это я-то искарябуюсь? — засмеялся он. — У меня ведь кожа, как у слона. Видал в Зоологическом слона? Вот такая самая у меня кожа!

Пошли по шоссе, но не к морю, а вверх, в гущу леса. Небо становилось синей и синей: красная крыша совхоза потонула далеко в зеленых волнах холмов. Воздух казался густым от треска цикад, задорный ветер порой налетал с моря и ударял наотмашь прямо в лицо; ветер пахнул солью, смоленым канатом и мокрыми парусами.

Кочерыжка неловко ступил, из под ног у него посыпался горячий песок, и два яичка, — маленькие и белые, — покатились вниз.

— Черепашьи яйца!

— Чур, на одного!

— А эти нам!

В ямке лежало еще два яйца.

Выпили, — Кочерыжка пару, Шурка одно и Мишка Волдырь одно.

— Чисто куриные!

— В Москве скажи кому, — ел черепашьи яйца, — не поверят.

— Факт.

Пошли дальше. Вырезали себе каждый по палке.

Шурка — кизиловую, Мишка — желтую, из желтодревки, а Кочерыжка по старой своей привычке — из орешника. Очень уж хорош орешник для палок, — прям, как струна.

Потом все палки побросали к черту. Нашли самшит, кавказскую пальму; он тверд, как кость, и так тяжел, что тонет в воде.

Весь нож искалечили, а обровнять не пришлось.

— Обровнять всегда успеем, — сказал Волдырь. — Зато самое кавказское дерево.

Острокрылые ястреба висели в небе, едва колышась, как змей на тугой бечевке. Тонкие крики их прорезали тишину и треск цикад.

— Глядите, ребя, телеграф!

Над узкой просекой с холма на холм в две струи текла проволока; широкой дугой опускалась вниз, где-то далеко долетала до второго столба.

Ежевики не нашли. Зеленой ягоды была пропасть, а спелой — ни одной, даром, что ребята обшаривали всякий куст.

Было за полдень, когда Мишка Волдырь вдруг насторожился.

— Никак нас кличут.

Прислушались.

— Ми-и-и-шка! Фроло-о-о-в!

— Это Корненко.

— Пискля!

— Мы ту-у-та! — надрывался парнишка.

Шурка сложил рупором руки и крикнул:

— Иде-о-о-м!

Полезли на гору. Корненко покатился вниз, им навстречу. Вот из-за листьев выглянуло его лицо, — сине-красное, густо вымазанное ягодным соком, — точь-в-точь, индеец.

— Мы сколько ежевики нашли! Невпроворот!

— Да ну!

— А кто там на горе?

— Все, и Николай Иваныч тоже.

— Давно пошли?

— Только почайпили и пошли.

— А здесь все неспелая.

— Там на горе маленькие кустики, на ник раньше поспела. Девчонки полные кружки понасбирали.

На лужайке — привал. Кто лежит, кто бродит, щиплет ягоды. Всюду миски и кружки с ежевикой. Николай Иваныч в растяжку на спине, нежится в холодке.

Ребята обступили. Ленка с полной миской, Костя с кружкой, Ерзунов с сеткой для бабочек и со склянкой у пояса.

— Мы с тобой на пару, — подмигивает Шурка Чистякову, набивая ягодой рот.

— Гляди, кого я поймал, — говорит Ерзунов Волдырю. — Большой павлиний глаз!

В склянке огромная мохнатая бабочка, в ладошку, серая с лиловыми глазками.

— Угу!

Красные хвостики галстука плетутся у Ерзунова на костлявой, загорелой груди.

Вокруг Николая Иваныча сгрудились ребята.

Шурка с Костей все уминают ягоды. Мишке с Кочерыжкой надоело, подсели к Николаю Иванычу.

— Пришел человек в магазин покупать шляпу, — говорит Николай Иваныч, — Выбрал, примерил. Сколько стоит шляпа? Пятнадцать рублей.

— Ого!

— А у него бумажка была в двадцать пять рублей. У хозяина нет сдачи. Послал к соседу, к портному, разменять. Тот разменял. Отдал хозяин шляпу и десять рублей сдачи, человек ушел. Только проходит полчаса, прибегает портной. Те, говорит, двадцать пять рублей — фальшивые. Вот они, гляди, на них знаков нет. Отдавай мне мои двадцать пять рублей.

— Вишь ты! И отдал?

— А как же иначе? Портной-то не виноват?

— Вот и вопрос, — сколько денег потерял шляпник?

— Двадцать пять и десять, — сказала Верка Хвалебова. — Тридцать пять.

— А шляпа?

Николай Иваныч засмеялся.

— С шляпой пятьдесят, — решил Александров.

— Так нет, ведь он за шляпу получил пятнадцать правильными, — смекнул Кочерыжка.

Николай Иваныч все молчал.

— Сами решите. А как толком обдумаете, так, что каждый за свои слова согласится отвечать, я скажу, кто прав.

Ребята ломали голову долго, и так прикидывали и эдак, все у них выходило по-разному. Про то, кто из них был прав, и как со шляпой дело решилось, я скажу в другой раз.

Когда порешили, сколько денег потерял шляпник, Николай Иваныч задал новую загадку.

— Из Москвы до Серпухова сто верст, — сказал он, откинув со лба свои черные космы. — Выехали в одну и ту же минуту из Москвы и из Серпухова два велосипедиста. Один проезжает в час 6 верст, другой — 4 версты. А у того, что выехал из Москвы, на носу сидела муха. И в ту самую минуту, как он двинулся в дорогу, она у него с носа снялась и полетела прямехонько к тому велосипедисту, что выехал из Серпухова. Села ему на нос и тотчас же пустилась назад, к носу московского. И так летала между их носами, пока они ее носами не расплющили.

— Вот так муха! — прыснул Мишка Волдырь.

— Муха эта, — Николай Иваныч перевернулся на другой бок, — пролетала в час 10 верст. Сколько верст пролетела муха?

— Ну, сто, сколько от Москвы до Серпухова! — тяпнул Павлик.

— Эх, ты! А она ведь взад и вперед летала!

— Нет, дай сочту, — сказал Ерзунов. — Сколько она в первый полет пролетела? Если бы до самого Серпухова, она бы в первый полет летела 10 часов. За 10 часов тот бы проехал четырежды десять—40 верст. Ей, значит, лететь надо было не все сто верст, а только 60. Она бы их летела…

— Так ты ведь считал, что она их 10 часов летела!

Тут Мишка Ерзунов сбился.

Верка, та даже палку взяла, и на ней Москву и Серпухов отметила, по ней пальцем полозила вместо мухи.

— И тут ответа я тоже не скажу, отвечу потом, только чур, не забегать вперед.

А потом Николай Иваныч задал третью загадку — про пироги.

— Вот, говорит, я с Нюшкой и Лютиком пошел гулять. У Нюшки было два пирога, у Лютиковой один, у меня ни одного. Погуляли мы славно, съели пироги поровну. И потом я за свою часть заплатил Нюшке с Лютиковой три гривенника. Как им эти деньги нужно было поделить?

— Пирогов-то сколько было? — спросил Кочерыжка.

— У меня два, у Лютиковой один! — выскочила вперед Нюшка.

— Ну, тебе два гривенника, ей один. Так, Николай Иваныч?

— А что сказал Николай Иваныч, — не скажу, ни теперь, ни потом не скажу. Эта загадка легкая.

— Пора домой, — сказал Николай Иваныч. — Эй, команда, домой!

Тут и пошли домой. Нюшка Созырева и Мурка Лютикова обменялись мисками с ежевикой, чтобы не съесть ее до дома.

Нюшка Муркину ежевику несет, у нее слюнки текут. Она и говорит Фросе:

— Фроська, дай ягодку!

— Ишь ты, шалавая, у тебя свои.

— Это не мои, это Муркины.

Так до дому ягоды целиком донесли. А дома смешали их вместе, размяли с водой, и вышло у них варенье.

СТЕННАЯ ГАЗЕТА № 3

ДЕТСКОГО ДОМА № 36, НА КАВКАЗЕ

г. ТУАПСЕ, 15 ИЮЛЯ 1924 г.[1]

Мы, юные пионеры, недаром называемся младшими братьями и помощники комсомольцам, коммунистам, помогающие им в борьбе с темнатой и буржазией и вырабатываем из себя стойкую не побидимую силу, на которую возлагается довисти начатое дело старшими товарищами до конца. Ну нам пионерам трудно все это провисти в жизнь без участия всех пролетарских детей. При этом наша задача стараться лучше связаться с товарищами, живущими в капиталистических странах, где их эксплотирувает буржазия, сажает ихних родителей в тюрьмы, а также не дает им сплотиться в детскую коммунистическую организацию, стараясь разогнать и задурманить религиозным дурманом.