— Но это высвободит тебе много времени, — сказала Коррин. — Ты сможешь наконец работать.

— Я работаю, когда приходит служанка.

Коррин согласно кивнула, и я понял, Изабелла рассказала ей и об этом.

— Но я же знаю, как нелегко тебе приходится.

Ясно, она догадалась, что все это время я не пишу.

И действительно, я не пишу вот уже... — и я мысленно подсчитал, — год, два месяца и одиннадцать дней. Но Изабелла никогда не сказала бы матери об этом, возможно, из уважения к странному и подчас неуместно священному отношению многих писателей к своей работе. (Именно так отношусь к работе я.) Не призналась бы... испугалась бы произнести вслух подобные слова, потому что все священное — в том числе и неуместно священное отношение к творчеству — под воздействием болтовни лишается своего величия и своей святости.

— Изабелла сказала мне: за последний год ты ничего не написал, — бесцветным голосом произнесла Коррин. — Она сказала это с надеждой на то, что мы — она сама, Джо и я — сможем тебе как-то помочь. Из всех ее страданий самое мучительное — именно это: из-за нее ты не можешь писать!

«Черт бы побрал меня! — подумал я. — Еще недостает услышать мне об этом по телевизору, от Чарльза Джако, ведущего репортаж „живьем“ из моего свайного жилища, из моего кабинета».

И тут же, из совершенно другого уголка моего сознания, выскочила мысль — а ведь мы почти остались без денег! — и связалась, столкнулась с той, что это потому, что я в самом деле в течение долгого времени не написал ни строчки, если не считать статей.

Не раз я собирался проверить баланс всех наших банковских счетов — если там, конечно, вообще имелся еще хоть какой-нибудь баланс, чтобы проверять его. Придерживаясь теории — то, чего не видишь, не может навредить тебе, — я вот уже целых полгода не вскрывал банковских уведомлений и скопил их уйму. С некоторым запозданием я заметил: подобная корреспонденция из банка стала приходить не в привычных бежевых, а — в белых конвертах. Как же мне захотелось в этот момент приложиться к своей фляжке!

— Я работаю, — сказал я, почувствовав, как бурлящий гнев перерос в чувство стыда, от которого сразу же вспыхнуло мое лицо. Мне самому была отвратительна та дерзость, которая прозвучала в моем голосе.

— Я же говорил тебе, хоть что-то, да он пишет, — вмешался Джо с ноткой сострадания в голосе, которое Коррин оставила без малейшего внимания. — Да и страховка покроет все расходы по операции, так ведь?

— Да.

Коррин глубоко вздохнула и устремила на меня взгляд своих очаровательных темных глаз.

— Расс, меня тревожит не столько твоя работа, сколько моя дочь.

Джо уставился на зажатый в коленях стакан, тогда как взгляд Коррин оставался прикованным ко мне.

— Изабелла могла бы и не упасть сегодня, — сказал я. — Но ведь никто не в состоянии находиться рядом с ней все двадцать четыре часа в сутки.

— Мы в состоянии, Расс. Джо и я. Пусть она останется у нас. Ты тоже оставайся. Она наша дочь, а ты наш сын.

Сказав это, она посмотрела на Джо, продолжавшего глядеть в свой стакан, но он, должно быть, почувствовал на себе ее взгляд. И кивнул.

— Так будет лучше для нас всех, — сказал Джо. — На протяжении целого года ты ухаживал за Иззи. Ты нуждаешься в передышке. Тебе нужно подработать немножко денег. Кто знает, сколько понадобится после операции?

Кондиционер продолжал гудеть. Я чувствовал себя так, словно ограблен ворами, только вместо пистолетов вооруженными — добротой. В глубине души я знал, они абсолютно правы.

Но почему же тогда мне так трудно согласиться с ними?

Мне понадобилось время, чтобы понять это. Когда же понял, сделал то единственное, что мог сделать, — снова уставился в окно, лишь бы избежать умоляющих взглядов этих хороших, скромных людей.

А если уж быть до конца честным, я страшился самой мысли о том, что они — а вместе с ними и я сам, и Изабелла — поймут, сколь притягательна сама по себе эта идея — оставить Изабеллу у них! Потому и не хотел делать этого.

Противоречивые чувства клокотали во мне, били друг друга, рвали друг друга, претендуя на единоличное господство над моим сердцем. Никогда еще мне не доводилось испытывать такого внутреннего дискомфорта, быть настолько не в ладах с самим собой. Состояние такое: словно сначала меня разрезали на множество кусков, а потом собрали, но — собрали неправильно. Да и вообще, собрали ли все мои куски вместе? Я снова ощутил в себе потребность двигаться с огромной, необузданной скоростью. Но в тот же самый миг ощутил зияющую пустоту, такую же, как часом ранее, когда я стоял в нашей залитой солнечным светом спальне. Это была свобода от всякой ответственности за другого человека, от обязанности каждое мгновение прислушиваться, что бы я ни делал, к звукам наверху, зовет ли меня Изабелла, которая постоянно нуждается в том, чтобы я помог ей решить очередную задачу — проводил к душу, или вымыл стоящий рядом с кроватью горшок, или подкатил к ней инвалидное кресло, или выполнил любую другую работу из числа тех, которые человек по тысяче раз на дню совершает не задумываясь, не осознавая. Как легко, например, постричь себе ногти на ногах, когда ноги не парализованы, как легко добраться до туалета, когда можешь ходить, и как легко стоять перед своим собственным шкафом и выбирать себе одежду на сегодня, не ломая себе голову над тем, достаточно ли наряд этот длинен для того, чтобы скрыть прикрепленные к ногам скобы! И как прекрасна возможность — просто стоять, не падая на пол!

Какое же блаженное чувство — быть свободным!

Но... какую же гнетущую тоску начинаю я испытывать, когда Изабелла уходит из моей жизни хотя бы на несколько минут!

Перед глазами то и дело возникает кровать, в которой ее уже нет. Я начинаю слышать тишину, что осталась после нее. Я ощущаю безбрежную грусть бытия без нее в мире, и охватывает эта грусть меня только потому, что в этом мире есть Изабелла и она могла бы быть со мной!

Мой желудок сжался и заболел; я перестал чувствовать биение собственного сердца.

Вскоре я поплыл наперекор всем этим мощным течениям. Мне было необходимо преодолеть их и попробовать найти единственное решение, за которое я смог бы ухватиться без каких бы то ни было сомнений. И я кинулся сквозь них, стал продираться сквозь них в поисках этого решения.

И... я нашел его! Я настиг его, погрузил в него пальцы и что было сил прижал к груди. Конечно же, я хочу того — наконец-то и без всяких условий понял я это, — что явится наилучшим для Изабеллы. Не для меня. Не для Коррин и Джо. Для Изабеллы.

— Она довольно сильно вывихнула себе ногу в колене, — снова стал наступать на меня Джо.

— Хватит, — сказал я. Закрыл глаза и положил голову на спинку дивана. А влажный ветер из кондиционера обдувал меня, правда, лишь половину моего лица.

Я услышал, Коррин встала, и через секунду моей щеки коснулись ее пальцы, легко похлопали, что выражало ее благодарность, утверждало полную мою капитуляцию и раскрывало ее радость от моего решения, которое Коррин считала правильным.

— Может быть, тебе хотелось бы пойти ненадолго к ней, — сказала она, — а я пока приготовлю обед.

В маленькой комнате я прилег рядом с Изабеллой. Она чуть шевельнулась, когда я устраивался у нее под боком, улыбнулась, когда я потянулся и взял ее руку в свою.

— Значит, убежала от меня? — сказал я.

— Я никогда от тебя не убегу. Но так будет л-л-луч-ше... пока.

— Я знаю. Это была всего лишь еще одна из моих неудачных шуток.

— Все снова будет о'кей, правда ведь?

— Да.

Я поцеловал ее, а она погрузила свою руку в мои волосы и притянула меня к себе поближе. Поцелуй был долгим. Когда я уткнулся лицом в ее грудь, она коснулась и мягко надавила на переднюю часть моих брюк. Моя рука скользнула под простыню и коснулась ее теплого сухого лона. Какое-то время мы полежали так, очень медленно отыскивая то, что обычно происходило само собой. Потом Изабелла снова дотронулась до моего лица. Я взял ее руку в свою.