3. Но все сами по себе полнозначные слова, поскольку они понимаются, – прежде всего и непосредственно суть лишь знаки представлений, внутренне данных и воспроизводимых из воспоминания. Слово может быть собственным именем, оно может обозначать нечто совершенно общее, но оно лишь тогда пригодно к употреблению, когда обладает способностью одним своим звуком, без помощи наличного наглядного представления вызывать в сознании определенное содержание представления. Наоборот, то, что мы представляем, лишь тогда является нашим верным и прочным достоянием, которое может быть использовано в мышлении, когда мы имеем для этого обозначающее слово. Отсутствие слова для представления мы всегда ощущаем как недостаток, как препятствие, которое мешает нам удержать его в его своеобразии и раздельности от других, мешает воспроизводить верно и предохранять от смешения. Ход нашего духовного развития, которое фактически совершается ведь лишь с помощью языка и под его могучим влиянием, сам по себе приводит к тому, что всякое приобретенное нами и внутренне усвоенное содержание представления ищет себе обозначающие слова. Поэтому мы прежде всего стараемся узнать имена, названия; и когда мы спрашиваем: «что это такое?» – мы удовлетворяемся тем, что в ответ нам называют какое-либо новое и никогда не слышанное имя. В этом случае мы легко поддаемся тому обману, словно изучение имен обогащает наше познание о вещах. Ведь если мы знаем, что это растение называется кирказаном, а то ломоносом, то от этого мы непосредственно ничего не выигрываем. Но, конечно, тем самым мы приобрели средство легче возвращаться к этой вещи, средство укрепить ее в нашей памяти и позднее расширить наше познание. Таким образом, всякий прогресс знания сопровождается изменением и расширением научной терминологии.

4. Если вникнуть в природу тех представлений, которые сопутствуют нашим словам, то прежде всего нужно вспомнить о том, что здесь мы имеем дело с тем же самым мышлением, которое совершается в отдельных индивидуумах путем естественного течения духовного развития. И то, что здесь для индивидуума связывается с одним и тем же словом, это же самое проходит целый ряд ступеней развития, и ни языковедение, которое хочет установить лишь общезначимый смысл слова, ни обыкновенное понимание слова в логике не могут непосредственно раскрыть перед нами пройденный путь развития.

5. Слова обыкновенно служат знаками понятий. Они изображают понятие в логическом смысле, как оно является искусственным продуктом сознательной обработки наших представлений, причем его признаки подвергаются анализу и фиксируются в дефиниции. Но такое положение вещей является идеальным состоянием, и задача логики – помочь его достижению. Фактически большинство наших слов находится лишь в стадии приближения к этому состоянию. Если иметь в виду самое начало нашего акта суждения, как он начинается вместе с первым усвоением наипростейших грамматических элементов, и то, что мыслится под словом, попросту обозначать как понятие, то кроме путаницы от этого ничего не получится. В таком случае выражение «понятие» нужно было бы брать, подобно Гербарту, в гораздо более широком смысле, чем это делается обыкновенно.

6. По-видимому, здесь необходимо различать двоякое отношение. Часть наших представлений – именно те, что покоятся на непосредственном наглядном представлении, до известного пункта образуются независимо от языка; и эти, в каждом индивидууме самостоятельно развивающиеся представления – суть то условие, при котором вообще становится лишь возможной речь. Так что последняя, с одной стороны, лишь присоединяется к готовому образованию. Но другая часть, например, вся область нечувственного, пробуждается в нас путем традиции, и образование этих представлений обусловливается и определяется тем кругом идей, который принадлежит обществу, как он находит себе выражение в услышанной речи. Слово идет впереди и лишь постепенно оно заполняется более богатым и более определенным значением – по мере того как индивидуум врастает в мышление целого. Но противоположность эта лишь кажущаяся. Ибо всякое понимание слова должно примыкать к чему-то самостоятельно произведенному и его индивидуальное содержание состоит именно из элементов, которые индивидуум действительно постиг и удержал с сознанием. Точно так же и непосредственное чувственное, наглядное представление ребенка рано начинает уже руководиться языком; и обратно, термины наивысшей абстрактности лишь в том случае не являются уже пустыми звуками, когда их содержание самостоятельно воспроизводится мышлением. Когда мы познаем сходство между самостоятельно произведенной мыслью и тем значением, какое слово имеет в языке, то это всегда является открытием. И всякое объяснение слов должно сводиться к тому, чтобы восстановить те условия, при которых должны производиться по психологическим законам соответствующие им представления. Действительное различие состоит лишь в том, что в естественном развитии чувственные представления предшествуют, и образуются они почти одинаковым образом. Тогда как по мере возрастания числа предпосылок, которых требуют более высокие и более абстрактные представления, возрастает также и многообразие путей, какими они образуются. А благодаря этому труднее становится показать индивидуальное различие продуктов. Но общий ход того, как совершается для индивидуума сочетание представлений и слов, в существенном один и тот же. Слово примыкает к впервые самостоятельно произведенному в известный момент содержанию и проходит ряд ступеней развития, в течение которых содержание это обогащается и видоизменяется.

7. Обратим внимание на то, как ребенок приобретает – почти исключительно чувственные – представления, которые принадлежат к его первым словам и делают возможными его первые суждения. Представления ребенка относятся всегда к тому единичному наглядному представлению о вещи или о событии, которое называется ему. В отдельных случаях возникает первое понимание. Но чем менее искусно его понимание, чем менее подготовлено оно богатством уже имеющихся налицо представлений, тем менее наглядный образ, входящий в воспоминание и позднее воспроизводимый вместе со словом, может быть верной и исчерпывающей копией самой чувственно данной вещи, тем менее может он содержать все то, что могло бы быть воспринято в объекте. Даже то, что взрослый обыкновенно видит в действительности в данном ему объекте, что он включает в свое наглядное представление, а затем и в свое воспоминание, – даже это, если он не опытный наблюдатель, остается далеко позади самого объекта. Тем более то, что остается от отдельного увиденного объекта в начале изучения речи, может быть лишь грубой, неясной копией вещи, в которой, как в неотделанном рисунке, обозначаются лишь наиболее выпуклые черты. Так что в большинстве случаев мы не может даже знать, какой, собственно, образ связывает теперь ребенок с услышанным словом. Если появляется наглядное представление, сходное с тем, какое он действительно удержал, то тут вовсе нет тех условий, при которых можно было бы воспринять разницу между прежним и теперешним объектом; слияние происходит непосредственно и выражается в том, что новое наименовывается заученным именем. Привычка детей называть тем же самым именем даже отдаленно сходное, если только оно сходно в верно схваченных чертах или в той или другой из них, – этой привычкой объясняется их искусство обходиться немногими словами. Этим объясняются, с одной стороны, часто поразительное остроумие детского языка, с другой – те бесчисленные смешения, какие, по нашему мнению, постигают их. Совершаемый ими прогресс заключается не в том, что новое они подводят под уже знакомые представления, а в том, что они научаются более совершенному пониманию и более точному разграничению¹¹.

8. Итак, для нашего индивидуального мышления в начале его развития значение всякого слова связывается с единичным наглядным представлением; тем более что между единичным представлением и общим представлением нет даже никакой разницы. Образ воспоминания, остающийся от первого несовершенного схватывания объекта, не лежит в душе, словно какой-то неизменный оттиск; его воспроизведение есть новая деятельность. И там, где мы говорим об образах и представлениях как о неизменных вещах, покоящихся в руднике нашей памяти, – там мы должны были бы, собственно, говорить о приобретенных и заученных привычках и навыках акта представления. И привычки, и навыки эти не исключают того, что при всяком воспроизведении могут происходить более легкие или более глубокие изменения деятельности, а следовательно, и ее продукта. Как часто случается нам убеждаться на опыте, когда после сравнительно долгого времени мы вновь видим знакомый предмет, дом или пейзаж и т. д., что все это выглядит совершенно иначе, чем это было у нас в памяти. Эта ненадежность образа воспоминаний наряду с тем общим законом, который Бенеке удачно назвал законом притяжения однородного, достаточна для того, чтобы образ воспоминания соединялся с целым рядом новых образов и приобретал, таким путем, функцию общего представления. Процесс непрестанного наименования новых вещей – остановимся прежде всего на именах существительных – с одной стороны, укрепляет выдающиеся и общие черты, а с другой – самый образ в этом процессе становится текучим и подвижным. Так что на первый план может выступать то одна, то другая его черта, которая и определяет новые ассоциации. Поэтому в естественном течении мышления все слова стремятся расширить свою область; их границы неопределенны, и всегда они готовы распахнуться для новых родственных представлений. И расширению этому непрестанно благоприятствует то обстоятельство, что в новых предметах всегда легче всего наблюдается и схватывается то, что оказывается сходным с какой-либо уже знакомой схемой. Мы всегда, так сказать, как бы накладываем на вещи свои готовые образы и тем закрываем для себя в них новое и отличное.