Тот же самый процесс повторяется и с более определенными представлениями. По мере того как схватывание становится более острым и память вернее сохраняет мелкие различия, также и здесь первоначально единый образ начинает распадаться на ряд отличных образов. Но язык со своими производными и сложными словами, со своими атрибутивными определениями и т. д. не в состоянии следовать за этой специализацией. Точно так же и память не в состоянии одинаковым образом удержать все, а сила воображения не в состоянии в одинаковой мере оживить все образы. Итак, в конце концов всякое слово получает свой круг различных представлений, которые оно в состоянии обозначать. Но представления эти ведут себя не одинаково, и более определенный образ оказывается связанным со словом преимущественно, как центр группы, вокруг которого сосредоточиваются остальные. Житель местности, покрытой хвойным лесом, связывает с «деревом» прежде всего образ ели или сосны. Остальные формы, которые он может знать, стоят поблеклые на заднем плане. Со словом «красный» связывается прежде всего особенно резкое и от всех других легко различимое впечатление. По мере того как оно начинает применяться ко все более и более далеким оттенкам цвета, оно перестает обозначать нечто определенное. Когда мы слышим слово, то у нас воспроизводится при этом прежде всего то этот, то тот оттенок. Но в то же время здесь является для нас возможным ряд других оттенков, который и пробегается нами. Утратив определенное значение и воспроизводя прежде всего не отграниченный определенно ряд оттенков, слово становится общим. Каждый из этих оттенков является общим представлением, поскольку оно снова применяется к многообразию единичных наглядных представлений. Но его обозначение («кроваво-красный», «вишнево-красный» и т. д.) снова напоминает о том первоначальном процессе, путем которого слова производят свои значения от единичных наглядных представлений.

12. От этого естественного хода развития отношений между словом и представлением необходимо отличать по существу некоторый другой процесс. Последний обусловливается тем, что наименование производится непрестанно под влиянием уже данного языка и наличное словоупотребление перекрещивает те комбинации, которые могли бы возникнуть сами собой, и навязывает другие, которые сами по себе не могли бы возникнуть. Указать, что есть общего во всех тех вещах, которые язык обозначает одним и тем же словом, – это совершенно иное дело, нежели показать, что именно определенный индивидуум подводит под данное представление и полагает сходным с ним. Для индивидуального мышления имеется известное число простых омонимов, при которых внутреннее сходство представления вовсе не доходит до сознания. Омонимы эти возникли первоначально благодаря одинаковому наименованию. В то же время известное число сходств между вещами доведено до сознания впервые языком, и предоставленный самому себе индивидуум никогда не пришел бы путем сравнивания к этим сходствам. С другой стороны, словоупотребление налагает запрет и разрушает известные сходства и навязывает такие различия, к которым не могло бы придти индивидуальное мышление. В последнем случае представление вынуждается стать более определенным, тогда как в первом случае невозможно даже решить, сколько именно из взаимно не связанных представлений могут соответствовать одному и тому же слову. Этимология языка с полным основанием пытается осуществить самые отдаленные комбинации. Но ее задача совершенно иная; выяснение действительного процесса мышления, как он совершается в отдельных индивидуумах, не входит в ее задачу.

Для отдельного индивидуума значение слова определяется не этимологией, а представлением о тех объектах, к которым оно применяется в словоупотреблении. Никто из нас до исторического обучения не думает о том, что петух на бочке, петух на ружье и петух на птичьем дворе могут заключать в себе один общий элемент, который опосредствован обозначением при помощи одного и того же слова. Эти три значения лишены для нас всякой взаимной связи, слова стали простыми омонимами. Точно так же и в большинстве выражений для духовных деятельностей для нас совершенно исчез первоначальный смысл тех слов, какими мы обозначаем их. В таких словах, как «понятие», «суждение», «умозаключение» никто не ощущает уже образного, метафорического выражения.

13. Итак, слова в живом употреблении суть лишь знаки определенного содержания представлений, которое, будучи отрешено от наличного наглядного представления, приобрело себе самостоятельное существование в способности внутренне воспроизводиться какое угодно число раз. Отсюда следует поэтому, что сами по себе, при помощи одного своего звука слова никогда не в состоянии обозначать единичное как таковое, как оно дано в наглядном представлении. Наоборот, тут требуются такие особые вспомогательные средства, как притяжательное, указательное местоимения или указательные жесты; только тогда может быть понято общее слово в применении к определенному единичному объекту. Или же тут необходимо предположить, что отношение к определенному единичному может правильно выполняться слушающим, даже если оно остается невысказанным. Но единичное лишь потому может обозначаться посредством слова, что познается его сходство с общим представлением, которое выражается словом. Лежащую передо мною вещь я могу обозначить как «эту книгу» или как «мою книгу» лишь потому, что общее значение слова «книга» применимо здесь¹².

Конечно, известная часть слов обозначает единичные вещи как таковые, или потому, что соответствующая представлению вещь фактически дана в мире лишь однажды, как солнце и месяц, небо и земля; или потому, что путем ясного соглашения единичному как таковому дано было имя, дабы отличать его тем ото всех других подобных объектов, как это имеет место в собственных именах лиц, городов, гор и т. д. Там, где значение этих имен можно еще распознать, – там оно сводится к общим словам, как Монблан, Нейстадт, Эрленбах[3] и т. д. Но значение это, объясняющее дачу имени, в большинстве случаев позабыто, и то представление, какое пробуждают эти сами по себе ныне лишенные значения имена, есть лишь представление об определенном единичном объекте. Но и в таком случае они могут функционировать в качестве понятых слов лишь тогда, когда наглядное представление этого объекта заняло свое место в воспоминании. Но по отношению к мгновенному наглядному представлению лица, горы и т. д. значение имени занимает еще такое же положение, какое общее слово занимает по отношению к отдельной вещи; для того чтобы оно могло применяться к чувственно данному теперь, – для этого всегда требуется еще познание тождества наличного наглядного представления с внутренне представленным. То, что отличает собственно имя от общего слова, – это есть лишь сопутствующее сознание, что соответствующее ему действительное есть единственное и реально всегда одно и то же.

Наконец, той же функцией находить себе применение лишь в отношении к единственному обладают и некоторые выражающие отношение слова, которые имеют общее содержание. Но в их значении заключается отношение к некоторому единственному объекту. Таковы все настоящие превосходные степени, порядковые числа и т. д. Поскольку лишь из всякой данной связи вытекает, что именно сравнивается и что исчисляется, постольку они родственны указательным местоимениям, которые свой определенный объект точно так же выражают лишь при помощи отношения. Первое января 1871 года есть единственный день. Но он является определенным лишь при предположении совершенно определенного исчисления. Для русского календаря день этот иной, нежели для нашего. И значение выражения покоится опять-таки прежде всего на представлении о лишь мыслимом ряд лет и дней.

Благодаря своей своеобразной функции слова являются необходимым для завершения суждения выражением служащего предикатом представления, – тогда как у представления, служащего субъектом, грамматическое выражение может отсутствовать, даже если оно само не является общим представляемым.