Но если внимание обращается на тот результат, какой испытывает объект благодаря деятельности субъекта, – сотрясение и сжатие дерева, – то постольку здесь наступает причинное отношение. Результат этот не принадлежит уже к деятельности субъекта самой по себе, а к тому, что происходит в объекте; произведенное как таковое находится вне производящего. Теперь в общем представлении, обозначаемом как «бодание», мыслится уже не просто форма движения, которое требует субъекта, но такое движение, которое в чем-то другом производит сотрясающий или раздробляющий результат. Так как процесс этот в этом смысле полагается сходным с представлением о бодании, то тут требуется также, чтобы представление определялось ближе отношением к определенному объекту, и благодаря этому мы получаем оба первых синтеза. Отношение к субъекту есть третий синтез.
Если речь идет о глаголах, которые по своей природе означают действие, произведение, уничтожение, разрушение и т. д., то в самом значении слова полагается уже причинное отношение; оно есть общее к определенным действиям на отдельные различные объекты и требует чего-то такого, что производится или разрушается. «Производить» и «производить нечто» – это означает одно и то же. Более определенно или менее определенно связано с самим глаголом представление о том объекте, который подвергается воздействию (afficiert wird) со стороны выраженной в глаголе деятельности и с которым определенный объект в одном отношении объединяется в одно целое. В значении слова содержится затем представление о втором пункте отношения – представление об исходной точке действия, и субъект отождествляется с ней. «Я ем», «я ем нечто», «я ем пищу» – это означает совершенно одно и то же. Вместе со значением глагола даны и два его пункта отношения – безразлично, названы они или нет. Особенностью является, наоборот, лишь то, что теперь в представлении о процессе действия заключается представление о деятельности. Что же касается тех синтезов, какие создаются отношением, то вместе с ними выполняется также и синтез в категории деятельности. Этот последний синтез носит характер промышляемого нами и является сопутствующим. Та последовательность, в какой эти синтезы могут проявляться, в свою очередь может быть наглядно показана на примере следующих вопросов: кто создает В? что создает А? что делает А?
6. Природа этого релативного отношения обнаруживается во взаимоотношении действительной и страдательной форм, которыми может выражаться один и тот же процесс. Если я говорю: «Камень бросается», – то процесс в камне выражен здесь не так, как он является прежде всего как деятельность камня (камень летит). Вместо этого ближайшего и непосредственного высказывания здесь выступает более отдаленное отношение, которое эту деятельность обозначает как действие чего-то другого, и в представлении об этом отношении причина этого действия примышляется неопределенно или определенно. Представления предиката, которые обозначаются страдательными глаголами, не могут быть, следовательно, подводимы под туже самую форму объединения в одно целое, в основе которой лежит категории деятельности. Напротив, они сплошь являются предикатами отношения, хотя в них вместе с тем заключена деятельность, относящаяся исключительно к субъекту.
Эти простые, различающиеся основные отношения часто бывают, конечно, скрыты под бесконечно разнообразными формами и маскировками грамматического выражения. Словесные формы языка по своему обычному значению отнюдь не всегда совпадают с различиями в представлении. Самое «терпеть» является действительным глаголом; причем в большинстве случаев мы забываем, что оно как таковое изображает собой субъект, проявляющий деятельность терпения или ощущения боли, и обыкновенно это «терпеть» как противоположность акта действия означает лишь отношение к чему-либо другому действующему.
7. Под точку зрения отношения, именно модального, подпадает также и предикат «быть» в так называемых эксистенциальных суждениях, хотя он и занимает своеобразное положение.
Прежде всего не подлежит никакому сомнению, что суждения эти по своей внешней форме имеют совершенно то же самое строение, как все другие суждения, предикатом которых является какой угодно глагол. То, что обозначается нами посредством служащего субъектом слова, и то, что мы думаем при этом слове, – всему этому мы приписываем бытие. Между субъектом и общим понятием бытия создается определенное единство. Следовательно, в этих суждениях, точно так же как во всяком другом суждении, совершается синтез различимых мыслей. Равным образом, как вопрос: «существует ли А?» – нельзя даже понять иначе, как то, что здесь выражается сомнение – можно ли о мыслимом А утверждать действительное существование, можно ли поистине связывать с этим мысль о существовании21.
Равным образом не может подлежать никакому сомнению и самый смысл предиката, если исходить из его популярного значения, как оно дано до всякой критической философской рефлексии, – хотя понятие бытия не может быть дефинировано и выведено из других понятий, но может быть лишь оттенено тем, что ему противоположно. «Бытие» противостоит просто представляемому, мыслимому, воображаемому; то, что «есть», – это не создано просто моею мыслительной деятельностью, но является независимым от последней, оно остается тем же самым, представляю я его в данную минуту или нет. Бытие принадлежит ему в том же самом смысле, как мне самому; оно противостоит мне, представляющему как нечто независимое от моего процесса представления, что не создано мной, но лишь признается в своем независимом существовании. Но хотя эта независимость сущего прежде всего мыслится мной, – однако здесь вместе с тем более или менее явно или скрыто содержится известное отношение ко мне, мыслящему это сущее субъекту и реально могущему подвергаться воздействию с его стороны.
Как тщетна попытка объяснить самосознание из бессознательного, столь же тщетно пытаться выводить откуда-либо мысль о бытии. Мысль эта первоначально содержится уже в самосознании, она примышляется нами всякий раз, как мы говорим «Я», – причем ясно мы не подчеркиваем ее. Столь же первоначально мысль эта присуща объектам нашего наглядного представления и мышления. Ибо в своем сознании мы никогда не находим себя без окружающего нас мира объектов, которые существуют так же, как мы сами. Мы имеем себя самих лишь совместно с другим, что существует, и в противоположность к другим вещам, которые не суть мы сами.
Но прежде всего нет никакого повода вырывать представление о бытии из этой первоначальной связи с сознанием о нас самих и о противостоящим нам объектах; нет никакого повода прямо утверждать бытие нас самих и мира вне нас, ибо не возникает даже мысли о том, что я сам мог бы не быть или весь мир вне меня мог бы не быть. Совершенно излишне уверять: «я есть», чего ни я, ни никто другой не подвергает сомнению. Лишь ушедшая далеко рефлексия может придти к тому, чтобы ясно сознавать истинность собственного бытия. Первоначально в непосредственном сознании обо мне самом нераздельно дано и мое бытие. Все сводится лишь к тому, в каком состоянии или в какой деятельности я нахожусь.
То, что для меня самого создает это непосредственное самосознание, – то же самое создает по отношению к внешним вещам непосредственное чувственное восприятие. Если поглубже поразмыслить о том, в силу чего мы допускаем бытие отдельных внешних вещей, то в качестве причины этого мы должны будем указать чувственное ощущение. То, что мы осязаем и видим, – это есть; мы связываем это с «бытием», если мы ближе уясняем себе мысль, процесс воспринимания и возможность стать воспринятым, возможность действия на органы чувств чувствующего субъекта. Но процесс воспринимания не есть само бытие, а лишь знак и следствие его. Ибо бытие впервые начинается не благодаря процессу воспринимания; оно и не прекращается, когда прекращается процесс воспринимания. Чтобы иметь возможность быть воспринятым, само воспринимаемое должно быть. Восприятие вещи есть лишь наиболее непосредственное и самое неопровержимое доказательство того, что вещь существует.
